Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
IV
На третий день пребывания на хуторе Аксенов с Грицьком Бондаренко явились на дом к Федорцу. Кулак сидел у окна и, напялив на нос очки, читал «Капитал», отчеркивая красным карандашом поразившие его фразы. Отец Пафнутий с приехавшим накануне из города художником Васильковым сидели за столом и засаленными, потрепанными картами резались в подкидного дурачка.
— Назар Гаврилович, запрягай рысаков, мотанемся в Куприево, посмотрим, как там народ живет без нас, — наигранно веселым голосом сказал
— Легко сказать — мотанемся. Пять верстов туда, пять назад, а коней чем кормить будем? — ответил старик. Однако противиться не стал; накинув полушубок и подпоясавшись уздечкой, пошел в конюшню запрягать.
Через четверть часа Федорец пригнал к крыльцу пару застоявшихся коней, заложенных в сани.
— Вовремя вы завернули ко мне. Я и сам надумал ехать. Сегодня суббота, божий день, батюшку в село требуется доставить. Ему вечерню в церкви служить. Да исповедовать тоже надо. Грешны теперь люди, ой как грешны!
— Ну такого греховодника, как ты, пожалуй, во всей волости не сыщешь, — заметил Бондаренко. — Перед советской властью грешен, да и перед односельчанами тоже рыльце в пушку.
Отец Пафнутий пригоршней двинул в кучу карты.
— Пора, пора! Только слово божье имеет силу поддержать народ в этот скорбный час, — назидательно проговорил поп и принялся надевать шубу.
В полдень въехали в Куприево. Всю дорогу молчали, неприязненно поглядывая друг на друга: не друзья, а враги на всю жизнь.
Только один раз, когда подъезжали к одинокому дереву, закручинившемуся у дороги, Бондаренко с горечью напомнил:
— У этой вот самой груши махновцы сына моего замордовали за то, что изобличил в газете наших деревенских тузов.
Федорец усмехнулся в бороду, неожиданно с издевкой процитировал:
Что написано пером Не вырубишь топором. Написал рабкор пером, Зарубили топором!— Это кто же вирши такие выдумывает? Уж не старший ли сын твой, махновский выродок Микола? — спросил уязвленный Бондаренко.
— Ну, вспомнил покойника!
— Покойника? А кто его видал покойником? — усомнился Бондаренко.
Федорец промолчал, сделал вид, что не расслышал последней фразы.
После того как дерево скрылось за чертой горизонта, Бондаренко жалостливо добавил:
— А мальчишке моему и было всего пятнадцать лет, две недели и четыре дня. Небольшой срок для человека.
Кулак ответил:
— Человек должен жить, как цветы растут, не бояться смерти, не бояться, что кто-то наступит ногой, изломает или сорвет. Все равно как цветы господни, все мы рано или поздно увянем и превратимся в прах, в удобрение для будущей жизни.
— Природа каждому определяет срок, — проговорил ветеринар. За годы отсутствия Ивана Даниловича в этом крае хутор и село как бы приблизились друг к другу: по
Куприево казалось вымершим. Ни одна собака не встретила сани лаем. Накануне в хозяйстве местного кулака Бровы сгорела соломенная клуня, дым и сажа от пожара осели на землю, и даже снег на улице был пепельно-серый.
— Погоняй, Назар Гаврилович, к сельсовету, — сказал притихший Бондаренко, покусывая соломинку.
Сани проехали по бугру — богатой стороне села, мимо кирпичных домов под оцинкованными крышами, с наглухо закрытыми ставнями, мимо церкви, поблескивающей крестом с золочеными подвесками. Федорец придержал утомленных коней, и они охотно перешли на шаг. Сердце старика застучало сильнее: он бывал здесь в каждом доме, знал каждого жителя по имени-отчеству. Вот они выстроились в ряд, словно крепости: кирпичные хоромы Семипуда, Козыря, Живоглота, Каина! Не так-то легко советской власти опрокинуть их, ведь камень тоже пускает корни в землю.
Сани поравнялись с усадьбой лавочника Бровы. У дубовых, почерневших от времени ворот по-прежнему, как часовые, стоят два пирамидальных тополя, по-прежнему деревянный забор надежно скрывает дом от взоров чужих людей. Только нет уже в доме гостеприимных и гордых хозяев, остались одни немощные бабы. Двужильный старик Брова сгинул от руки сына, а потом и сына постигла отцовская участь — словно пса, застрелил его на станции механик Иванов, будь он трижды проклят!
«Где он сейчас, этот Иванов? — подумал Федорец. — Где его сын? И доведется ли мне еще по-настоящему сразиться с ними?» Ведь это от таких, как он, пошла диктатура пролетариата, от которой нет ему, Федорцу, никакой жизни.
Кони промчались по высокой гребле мимо ставка, разделившего село на две половины — бедную и богатую, и Федорец лихо подкатил к украшенному красным флагом сельсовету, помещавшемуся в бывшей расправе. Никто не встретил приезжих.
Не спеша вошли. В помещении ни души. Только в нетопленой комнате председателя, на полу, рядком один к другому, лежат шесть окоченевших трупов, накрытые грубым рядном.
Грицько Бондаренко, поеживаясь от сырого холода, оглядел серые, неуютные стены, украшенные яркими плакатами, прочитал вслух:
— «Записался ли ты в Красную Армию?», «На коня, пролетарий!», «Добьем Врангеля…». Н-да. Все это уже пройденный этап. Нужны современные лозунги, а новое медленно просачивается на село. — Он нагнулся над иссиня-темными лицами мертвецов. — Татьяна Листопад с двумя детишками! Вот как, выходит, закончился революционный род Павла Листопада. Что ж они так лежат? Люди ведь. Схоронить надо.
— Схоронят и без тебя, — буркнул Федорец, постукивая кнутовищем по голенищам меховых сапог. — Голова сельсовета Отченашенко только тем и занимается, то мертвяков прибирает. — Старик подошел к столу, взял ученическую тетрадь, лежавшую там, громко прочел: — «Журнал померших от голода и тифа жителей села Куприево». — Перелистал несколько замусоленных страниц. — Много их господь бог прибрал, этих жителев.