Калабрийские бандиты

Дюма-отец Александр

— Этот подлец Антонио нас предал, — сказал атаман.

В этот день бандиты съели одного из орлят. На другой день они съели половину другого. На третий день — вторую половину.

После обеда Жакомо приблизился к краю скалы и увидел полковника, труба которого была направлена на вершину горы. Полковник болтал с доктором, которого освободил от ареста в тот же день, когда узнал про способ, которым добывали себе пропитание Жакомо и его шайка. Полковник увидел атамана, надел на конец шпаги белый платок и, подняв кверху, начал им махать. Жакомо понял, что ему предлагают вступить в переговоры. Он позвал Марию, велел ей снять свой передник и, прикрепив его к концу шеста, воткнул шест на самую

высокую точку горы. Полковник, видя, что его предложения готовы выслушать, спросил, нет ли желающего быть парламентером. Вызвался Андрэ.

Поручение было не совсем безопасное. Калабрийские разбойники не питают особого уважения к общепринятым в таких случаях обычаям между обыкновенными неприятелями. Поставленные сами вне закона, они могли, в свою очередь, счесть парламентера вне присущего ему права неприкосновенности. И потому Андрэ попросил у полковника позволения сказать ему несколько слов частного характера. Отойдя в сторону, он вынул из своего кармана тридцать луидоров и сунул их в руку полковника.

— Что это значит? — спросил полковник.

— Только то, — ответил Андрэ, — что, если эти весельчаки, что там, наверху, меня прикончат, что легко может случиться, то, между нами говоря, полковник… меня не очень радует, что им от меня достанется наследство. А потому, полковник, двадцать золотых вы вручите моей старой матери, а десять остальных отдадите нашей маркитантке… славная девочка, она даром стирает наше белье, дает в кредит водку, заботится о нас, как сестра. Надо же и нам при случае о ней позаботиться.

Полковник обещал Андрэ точно исполнить его последнюю волю, если с ним произойдет несчастье, и дал ему нужные инструкции. Он обещал сохранение жизни всем, исключая Жакомо.

Андрэ пустился в путь и стал взбираться на гору с той поразительной решимостью французского солдата, которая с одной стороны была результатом личного мужества, а с другой опиралась на веру в собственное красноречие. Достигнув вершины, он очутился в пятидесяти шагах от часового, который крикнул ему по-калабрийски:

— Кто идет?

— Парламентер, — спокойно ответил Андрэ. И продолжал свой путь.

— Кто идет? — окликнул часовой во второй раз.

— Тебе говорят: парламентер, болван! — повторил Андрэ, повышая голос и делая еще несколько шагов.

— Кто идет? — крикнул бандит в третий раз, прикладывая карабин к плечу.

— Ах, так ты не слышишь? — сказал Андрэ и, напрягши всю силу своих легких, крикнул: — Парламентер! Парлементаро! Ну! Что! Теперь ты удовлетворен?

Слово, сказанное Андрэ по-итальянски, не произвело, как оказалось, того действия, на какое было рассчитано, так как, едва успел Андрэ продемонстрировать свои способности в языкознании, как пуля, попав в бляхи кивера, снесла в пропасть этот головной убор.

— Ах ты, сын волчицы! — сказал Андрэ, обнаруживая познания по римской истории. — Ты уничтожил произведение искусств, плут! Но там, к тому же, находились тридцать писем от моих приятельниц, одно дороже другого… Ах, разбойник, ты хочешь, чтобы я стер тебя в порошок?!

Убедившись, что Андрэ безоружен, бандит приблизился. Андрэ увидел, как нож бандита сверкнул на расстоянии какого-нибудь фута от его груди. Быстрым, как мысль, движением Андрэ перехватил руку противника, и между ними завязалась борьба. Местом борьбы была дорога, ограниченная с одной стороны отвесной скалой, а с другой — скатом, окаймляющим пропасть в две тысячи футов глубины. Это узенькое пространство, покрытое короткой и сухой травой, которую зной сделал скользкой, было не безопасно даже для тех, кто проходил тут в одиночку и с осторожностью; понятно, что каждый из борющихся, сознавая всю опасность положения, напрягал все усилия и всю

свою ловкость, чтобы быть возможно дальше от пропасти. Сжимая друг друга в объятиях, издали они казались двумя братьями, встретившимися после долгой разлуки. Не двигаясь, они стояли некоторое время. Наконец, колени бандита начали дрожать, корпус стал медленно склоняться назад, голова запрокинулась, как сломленная верхушка дерева. Затем, отделяясь от земли ногами, бандит, как вырванный с корнями дуб, тяжело упал, увлекая в своем падении и Андрэ. Инстинктивным движением человека, ищущего точку опоры, бандит разжал руку, которую держал Андрэ, и выпустил кинжал, упавший на расстоянии полуфута от пропасти. Теперь вся борьба сосредоточилась вокруг кинжала. Бандит старался столкнуть кинжал ногой в пропасть, а Андрэ пытался овладеть им. Усилия как того, так и другого неминуемо вели к тому, что они постепенно приближались к пропасти. Время от времени они бросали свои пылающие взоры на бездну, затем, при полном молчании, без произносимых угроз, они сплелись в более жестоком объятии. Сделав последнее усилие, Андрэ схватил кинжал. Бандит понял, что погиб, но решил погибнуть вместе с противником. Раздался ужасный крик: это было двойное проклятие двух людей, это было могучее, последнее прощание с жизнью. Бандит и солдат уже не ощущали под собою почву.

Но им ответил другой крик: это кричал Жакомо. Услышав ружейный выстрел, он бросился туда, откуда тот донесся, но добежал в тот момент, когда борьба кончалась обоюдной гибелью противников. Жакомо протянул руку, точно был в состоянии их удержать, затем прыгнул с проворством ягуара на край нависшего над пропастью выступа, вперил жадный взор в бездну и увидел внизу обезображенное тело бандита, которое уже влекли за собой волны потока.

— Товарищ! — раздался снизу голос.

Жакомо повернул глаза в сторону, с которой слышался голос, и увидел Андрэ, сидящего верхом на дереве, что выросло в расщелине скалы.

— А! — произнес удивленный Жакомо. — Ты кто?

— Черт возьми! Вот кто умеет говорить по-французски, с ним я, по крайней мере, столкуюсь, — сказал Андрэ, принимая на дереве более осанистый вид.

— Ты кто?

— Кто я? Андрэ Фрошо, родился в Корбейле, около Парижа, стрелок тридцать четвертого полка, который император прозвал «Грозным».

— Зачем ты явился? — спросил Жакомо.

— Я пришел, по поручению моего полковника, предложить вам, так сказать, ультиматум.

— Это хорошо, — сказал Жакомо.

— А если это хорошо, то, будьте любезны, спустите мне что-нибудь, чтобы я мог выбраться: веревку, к примеру.

Жакомо, сделав несколько шагов от пропасти и вынув из куста веревку, спустил конец ее Андрэ. Андрэ обвязался, проверил прочность и крикнул:

— Ну, гоп!..

Жакомо доказал, что прекрасно понял это восклицание, потянув веревку вверх. Когда Андрэ был уже у края, Жакомо прижал веревку ногой, чтобы она не скользила, а сам протянул руку Андрэ, который, уцепившись изо всех сил, сделал последний прыжок и почти тотчас же очутился возле бандита.

— Спасибо, товарищ! — сказал Андрэ, снимая с себя веревку и принимаясь за устранение следов беспорядка, который причинили его воинскому убранству падение и подъем, с тою же тщательностью и хладнокровием, как если бы ему предстояло немедленно пойти на смотр. — Спасибо! Если вы когда-нибудь окажетесь в подобном положении, позовите Андрэ Фрошо, и вы можете на него рассчитывать, если, конечно, он будет поблизости.

— Хорошо. Теперь — твои инструкции.

— Эх, вот это уже смешно, — сказал Андрэ. — Они были в моем кивере, а кивер улетел к чертям… И тот отправился его искать, — прибавил он, взглянув на пропасть, — но, боюсь, что ему не удастся его принести.