Каландар (сборник)
Шрифт:
Габирэль прибыл сюда, когда в природе торжествовал полярный день, и солнце, едва касаясь горизонта, неутомимо ходило по кругу, щедро засыпая лучами новообретённый мир. Это было похоже на светопреставление, поскольку даже тени состояли из причуд бликов и отражений, отчего объёмы переставали быть таковыми, выбеливались и уплощались, лишаясь тем самым своей трёхмерной структуры, а вместе с ней и отдельного, независимого существования.
Такая особенность не могла быть не подмечена Габирэлем; он допускал, что подобное могло происходить и с ним, как, впрочем, и со всяким, кому случилось оказаться под этим огромным небом, на этом небольшом клочке суши, со всех сторон окружённом холодными водами арктических морей. По крайней мере,
Но то, что другим помогало легче сходиться и сплачиваться в единый дружеский коллектив, на Габирэле сказывалось весьма парадоксальным образом – он стремился стать не столько частью немногочисленного круга себе подобных, сколько быть причастным своенравному новому миру, к которому были теперь обращены все его мысли. Он искренне желал обрести в нём если не друга, то, по крайней мере, великодушного властелина. Но кем бы ни был Габирэль на самом деле в новом для себя мире, так легко и свободно ему не дышалось нигде. Возможно, такое происходило всё по той же причине: северная природа не допускала притворства, позволяя каждому быть исключительно тем, кем он являлся на самом деле. И Габирэль мог наслаждаться подлинностью своего бытия, освобождённого от условностей и нелепого диктата обстоятельств, оставшихся где-то там, далеко, за шестидесятой параллелью его прежней жизни.
Пожалуй, только благодаря новому укладу Габирэль впервые задумался о сути и значимости своего существования и о своих взаимоотношениях с миром. Он с удивлением обнаружил, что немалое из того, что дотоле казалось ему важным и необходимым, без всякой потери можно было причислить к множеству мнимых и бесполезных вещей. Ценности славы, богатства, признания и даже любви представлялись ему весьма сомнительными, душа никак не отвечала на их призывы, зато она бурно волновалась вместе с пенным дрожащим кружевом, наброшенным на океан, и темнела от тяжёлых туч, суровой материей закрывающих лучезарное полярное небо.
С прежней жизнью Габирэля также случилась занятная метаморфоза: она мутно просвечивала из какой-то невнятной глубины, словно от настоящего её отделяла толстая полупрозрачная стена и лишь отдельные ощущения оставались нетронутыми, напоминая о годах, проведённых далеко отсюда. Запахи старого жилья, парковая скамейка, заляпанная грязными подошвами, вечная сутолока и беспокойство, от которого невозможно ни спрятаться, ни отвлечься – всё это перемешивалось в сознании Габирэля и создавало стойкое представление о жизни как таковой, без недомолвок и допущений. Север же заставил воспринимать жизнь иначе, и Габирэлю казалось, что только здесь, на острове, и началась его подлинная жизнь, такая, каковой ей предполагалось быть изначально, когда человек только лишь вступал на полную надежд и неопределённостей тропу истории.
Суровая правда Севера не позволяла вносить никаких поправок в предписанное человеку содержание бытия; даже само время не могло вмешиваться в этот устоявшийся уклад, вращаясь по кругу, словно полярное солнце, с кануна сотворения всего сущего к эпохе его заката, но не сворачиваясь по своим вселенским измерениям, а переходя на новый, неколебимый виток.
Неизвестно почему, но Габирэль верил, что в том, изначальном своде бытия, человеку предписывалось быть счастливым и что утраченный рай – это не выдумка, не рефлексия на безысходную неустроенность и бессмыслицу происходящего, а далёкое прошлое, детство человечества, когда над ним, как над этим полярным островом, сияло прозрачное негаснущее небо, и на скалах вспыхивали яркие, диковинные цветы.
Если прежде Габирэль плохо себе представлял, как может выглядеть счастье, то теперь он доподлинно знал, каким оно может предстать перед каждым из
Судьба возвратила Габирэля к самому себе, ниспослав ему изначальный эдикт бытия, предписывающий человеку сопричастность к суровой земле и высокому небу, возвращающий его к своей утраченной непреложной сути – обыкновенному счастью.
Фата-моргана
Неизвестно почему, но Ласко представлял себе далёкие северные острова не заснеженными и забытыми уголками Земли, а зелёными уютными частичками суши, которые окружены океаном бирюзового или даже зелёного цвета. И что уже совсем может показаться странным: он считал их более пригодными для полноценной жизни, нежели обустроенные миллионные города, если, конечно, рассматривать человеческую жизнь во всей многомерности и глубине присущих ей смыслов и предназначений.
Впрочем, воспринимать жизнь как-то иначе Ласко попросту не умел, так как в высшей степени ответственно относился как к своему делу, так и к тому, что его окружало. Теперь же, когда под винтом вертолёта раскинулась эта незнакомая заполярная земля, Ласко увидел внизу не цветущие зелёные острова, а абстрактное чёрно-белое полотно, в котором пастозная ровная кладка белил была усыпана крупными тёмными точками, точно чья-то лёгкая тонкая кисть прошлась по сырому белильному выкрасу сильно разбавленным глубоким индиго. Тот же, кто не ожидал увидеть там ничего необычного, наблюдал не абстрактную живопись природы, а просто смурые вершины скал и ледниковых валунов, выбивавшиеся из-под ровного снежного покрова. Линия берегов заснеженных островов почти не читалась; ясно проглядывались только огромные вышки, которыми, словно чёрными гвоздями, было прибито к промёрзлой земле всё это раскинувшееся перед Ласко абстрактное полотно.
Ласко попытался припомнить виденные им ранее абстрактные произведения выдающихся живописцев. Обычно он миновал их, не задерживаясь, не рассматривая деталей и не запоминая названий. Ничто из всего этого музейного разнообразия не западало в душу, неизменно оставаясь за пределами его художественного восприятия. Но природная абстракция, варварски прибитая возле маленького посёлка без названия, настолько сильно взволновала и расстроила Ласко, что заставила его усомниться в самой идее человеческого присутствия на далёких северных островах.
С земли вторжение сюда людей выглядело уже не столь кощунственно, но мысль о конфликтном характере пребывания в этих местах человека по- прежнему не покидала нашего героя.
Посёлок, а именно так он именовался во всех бумагах и официальных документах, состоял из нескольких строений, выраставших из снега серыми кирпичными телами, сосущими через тусклые окна едва наметившийся щедрый полярный день. В посёлке под проживание было выбрано самое невзрачное здание, к которому, для пущей значимости, была прикреплена табличка с надписью «Общежитие». На табличку, правда, никто не обращал внимания, поскольку за этим приземистым унылым сооружением почему-то прочно закрепилось совсем иное название – «жилой блок».