Каленая соль
Шрифт:
4
Невелик был стратиг Шереметев, но в Нижнем его встречали как великого. Завидев войско, подходившее к городу повдоль Волги по Казанской дороге, печерские монахи первыми величально ударили в колокола. Малиновым звоном тут же откликнулись им все соборные звонницы и колокольни. Блеснул встречь войску высоко поднятый большой золоченый крест, вскрылились хоругви. Народишко выплеснулся из домов, густо от самой городской окраины и до кремля зароился на обочинах, уминая подтаявшие снега. Федор Иванович Шереметев, как и подобает боярину и воеводе, степенно ехал на щедро украшенном белом коне. Сдергивая колпаки и треухи, земно кланяясь, посадские с любопытством разглядывали пышный, перевитый золотой нитью алый султан на голове лошади, сверкающие бляшки на сбруе, широкую, обшитую парчой бобровую шубу на воеводе, его низанную жемчугом по белому бархату, с собольей опушкой и наградным золотым знаком шапку, иные даже пересчитали все перстни на его пальцах. Что и толковать, богато был снаряжен Шереметев, да и вид у него был под стать этому богатству. Пышнобородый и осанистый, с надменно постной улыбкой, он мнился вельми умудренным, отрешенным от малых мирских сует многоопытным вершителем, хотя было ему еще далеко до сорока. Двигалось за Шереметевым не ахти какое большое, но и немалое - в три тысячи человек воинство, растянувшееся более чем на полторы версты: тут были стрельцы, пушкари, казаки, верные царю отряды казанских татар, черемисов и чувашей, другой служилый люд, а следом за ними полз непомерной длины санный обоз. Тесно сразу стало в городе. Таща за руку Нефедку, силился пробиться сквозь толпу любопытных Сергей Минич. Толпа была упориста, неподатлива, да и Нефедка противился своему суетливому и незадачливому дяде. Ленивцу Нефедке вовсе было ни к чему терпеть тесноту и давку да пялиться на проходящих истомленных стрельцов, которые совсем не отличались от тех, что несли сторожевую службу в городе. Так и не пробившись вперед, Сергей Минич вытер шапкой пот с лица, сказал с досадой: - Эх, ничегошеньки не узрели. - Пра, поведаю тятьке, что в лавку не пошел, - пригрозил ему Нефедка. - А нонеча все лавки заперты. Нонеча нету торгу, - с легким сердцем ответил ему Сергей Минич и привстал на носки, вытянул шею, стараясь хоть что-нибудь углядеть в колыхании и пестроте шествующего войска. Впереди язвительно переговаривались посадские. - Видал, Шереметев-то како спесью надулся, воистину боярин! - Брякнул: "воистину". Боярство ему первым ложным Митькой.дадено. Праведно ли такое боярство? - Всяко боярство неправедно. - Вестимо! Все они волки ненасытные, алчные. - А смурно шереметевское войско, братцы, невесело. - Суди сам: без передыху воюют. - Жила слаба у бояр крамолу одолети. - И не одолеют, вот те крест, доколь волю меньшим людишкам не дадут. - На-ко выкуси от них волю! - Тогда и смуте скончания не будет. Наслушавшись этих вольных речей и словно опамятовавшись, Сергей Минич испуганно вытащил Нефедку из толпы: чего доброго, совратится отрок. Встретив Шереметева у отводной башни перед Дмитриевскими воротами кремля, нижегородский воевода Александр Андреевич Репнин не скрыл радости, которую было непривычно видеть на его обычно замкнутом строгом лице. - Исполать тебе, Федор Иванович! Заждалися. - Дорога тяжка, князь: разбою много и снеги высоки,- устало ответствовал с коня Шереметев. - Ан государь сызнова тебя торопит. Грамота от него получена. К Москве призывает. Небось не замотчаешь? - Про то опосля потолкуем, - недовольно свел крутые брови воитель.- Войско зело притомилося, да и ростепель на дворе, быти грязям непролазным. - Неча, неча нам спешить, - с готовностью поддержал начальника подъехавший за ним второй войсковой воевода Иван Никитич Салтыков и, словно уже все решилось, отвернулся, высматривая в толпе приглянувшуюся ему молодку. Репнин пытливо глянул на Шереметева, и тут же лицо его померкло. Словно только что солнечный луч освещал его, а теперь угас, оставив тусклую тень. Больше не сказав ни слова, Шереметев тронул коня и с малой свитой поехал через кремль к нижним Ивановским воротам, где у него были свои хоромы. С высокого крыльца сбежал навстречу боярину старичок-управитель, бухнулся в ноги спешившемуся господину. - Мыльня истоплена, батюшко!.. Седмица миновала и другая, а Шереметев все еще не удосужился встретиться с Репниным, пребывая в блаженном покое. Город вобрал и растворил в себе его войско, сильно поредевшее: часть стрельцов была разослана по окрестным местечкам впрок собирать нужные припасы и подавлять вспышки противления государевой власти, с тем же наказом непоседливые татарские отряды разъезжали по югу уезда. Оставшиеся лениво готовились к новому походу, свозя к кузням повозки и пушки, обихаживая лошадей, корпя над починкой всякой воинской снасти. Уже кое у кого из добрых вдовушек первые вешние ветерки бойко трепали развешанные на дворах мужские исподники, а на торгу и у кабаков слышался гогот и рык загулявших стрельцов, охочих до вина и девок. Нижегородские шпыни в открытую разносили молву о "великом шереметевском сидении", ехидствуя над задержавшимся войском, но пришлые стрельцы только усмехались в бороды: дурням перечить - себя ронять. Получив благую весть о бескровном взятии Мурома и подступе к Владимиру, с которой прибыл от Алябьева в Нижний легкий на ногу и безунывный Ждан Болтин, Шереметев и тогда не встрепенулся. После неудачного похода на Астрахань он крепко уразумел, что нет никакого проку в поспешности: того и гляди, грядут перемены в престольной. Еще там, на волжском низу, а позднее в Царицыне и уж совсем недавно, после казанской передышки, под Свияжском и Чебоксарами, где его войску доводилось вступать в лютые схватки со смутьянами, исход был одинаким: как только шереметевцы, вроде бы напрочь рассеяв воровские ватаги, начинали двигаться дальше, за их спинами вновь смыкались неистребимые мятежные силы, которые, чудилось, порождала сама земля. Воевать с ними - что сечь саблями воду. Мало своей подкабальной черни - бунтовали и нечестивые инородцы. Приставший было к войску со своими ордами возле Астрахани ногайский князь Иштерек легко переметнулся к смутьянам, лишь стоило Шереметеву оставить понизовье. Неотступно шли по следу мятежные черемисы, чуваши, мордва и еще бог весть какие нехристи. Дороги прогибались под ногами. И это только на Волге, а что деется на всей Руси! Нет, не миновать Шуйскому лиха, не удержаться. И совсем уж явно стал мешкать Шереметев, осторожничал, выгадывал, выжидал, все прикидывая- и рассчитывая. Была у него такая повадка - оберегаться от всякого урона и убытка, хоть порою и не по его выходило: от судьбы не отворотишься. В распахнутом зеленого бархата кафтане с серебряными схватцами он теперь подолгу стаивал у слюдяного в узорчатой оправе оконичка. Поглядывал, как слизывает солнце последние грязные лоскутья снега на примыкающем к .самой крепостной стене дворе, или задумчиво расставлял потешные, из слоновой кости резанные куколки на шахматной доске, забавляясь подарком одного из персидских
5
По-вешнему духовитой ночью, когда с Волги потянуло густой теплой мокредью и первую зелень исторгли из себя готовые полопаться от натуги дерева, привиделось Федору Ивановичу несусветное. Снился он сам себе в совсем еще юной поре, поспешающим через гулкие каменные покои, разрисованные пестрыми диковинными цветами и птицами, но эти цветы и птицы вовсе не приманивали его, потому что смутный и властный голос, звучащий в глуби хором, взывал к нему, становясь все нетерпеливее и грознее. Почему-то нельзя было остановиться, и он убыстрял шаги, а после и вовсе побежал. Взмокшая одежда липла к телу, глаза обмывало едучим потом, а он встревоженно бежал и бежал, чтобы упредить что-то непоправимое и жуткое. Наконец, чуть не падая от изнеможения и страха, запыхавшийся и дрожащий, он ткнулся в стену, и стена тут же раздвинулась перед ним. Посреди обширной высоченной палаты, украшенной все теми же цветами и птицами, он узрел прямо перед собой громадный черный престол, на котором восседал, тоже громадный и облаченный в монашескую рясу, сам царь Иван Васильевич. Ужасен был его недвижный, мертвенной желтизны лик, на облысевшей голове торчком стояли жесткие волоски, крутое чело пересекли глубокие морщины, длинный нос оплывшим свечным огарком нависал над скорбно сомкнутыми тонкими устами. Но вот жгучий огонь полыхнул сквозь неживую тусклоту очей. Царь неотрывно уставился на пришельца. - Реку: взыскуй и обрящеши!
– громом громыхнул свирепый голос, и государь перстом указал вниз, туда, где у подножия престола распростерлось в луже крови тело убиенного сына - царевича Ивана Ивановича и какие-то взъерошенные, рычащие псы, злобно оскаливаясь один на другого, большой тесной сворой вылизывали кровь. В повадках и мокрых мордах псов было что-то знакомое. Юный Шереметев с изумлением различил в этом копошащемся и смрадном скопе Романовых и Нагих, Шуйских и Годуновых, Голицыных и Мстиславских. Жадно лакал и причмокивал оказавшийся впереди остальных любимец царя Богдан Бельский. - Припади, страждущий!
– сызнова раздался повелительный устрашающий голос. Шереметев судорожно отшатнулся. Тогда Иван Васильевич протянул к нему костистые цепкие руки с блистающим царским венцом. - Не искушай, государь!
– с отчаяньем возопил юнец и упал ниц. Зашумели обвальным ливнем, сорвались со стен рисованные цветы и птицы, густо повалили и посыпались на Шереметева, не давая распрямиться. И уже не цветы и птицы, а увесистые камни падали на несчастного. Все выше вырастала гора их, и до невыносимости больно становилось ему... Тут Шереметев пробудился. Тяжело сопя, выпростал из душных пуховиков разомлевшее, словно от банного пару, тело, почесываясь, сел на постели. Занимавшийся рассвет сумеречно пробивался в спальню. Осоловелый и понурый, с растрепанной бородой и в неряшливо сбитой выше колен рубахе боярин и воевода сам себе показался убогим и жалким, как всякий человек, постигший свое ничтожество перед неведомыми силами, что складывают из всех случайностей и коловращений жизни непредсказуемый путь. Кто, как не эти силы, могли навести на Федора Ивановича такой дурной сон? И что .ему провещано злым сновидением? Может быть, оно только напоминание о давно минувшем? Незадолго до своей кончины Иван Грозный неожиданно призвал к себе юного Шереметева и подарил ему богатую соболью шапку. Никаким еще деянием не заслужил отрок сей милости. Вернее всего, она была лишь поводом покаянно откупиться от гордой сестры Федора, жены загубленного царевича Ивана, заточившей себя в монастыре. Но для самого Федора горше горя сестры было тогда сиротство - отец погиб в ливонской войне, а мать тихо угасла, не перенеся его смерти. И хоть не в обычае было раскисать отпрыску старой и славной фамилии, мнилось тогда, что ни одна благодать на свете не может заменить этой утраты. Как и все вокруг, Шереметев страшился царя-опричника, и у него дрожмя дрожали руки, когда он принимал государев подарок. Лукавым лицедейством владычного карателя предстала устрашенному взору немощность и ранняя дряхлость полубезумного старца с хищными, воспаленными от безысходной бессонной муки очами, который скорбно протягивал ему свой доброхотный поминок, словно просил и не мог допроситься прощения. Слишком крохотна была эта дань, чтобы перевесить содеянное царем зло. Даже после смерти его одно упоминание о грозном государе еще долго наводило ужас. И высокая честь, оказанная им напоследок сироте, не была запамятована и ставила недоросля вровень с самыми именитыми людьми. Не кто иной, а он на званом царском обеде при блаженном Федоре по высшему почету сиживал в "скамье" рядом с властительными Годуновыми, тогда как другие, намного превосходившие его чинами и заслугами, сидели без "мест". Еще не выветрился дух опричнины, еще почитался страх перед безраздельным державным самоуправством, вызывая священный трепет покорливости. С таким же благоговейным страхом - довелось позже видеть это Шереметеву - в диких тобольских пустынях трижды объезжали на лошадях свои каменные идолища сибирские кочевники, прежде чем опасливо сложить пред ними свои подношения и обмазать их губы жертвенной кровью и жиром. В ту пору Шереметев был уже зрелым воином и воеводой. Изведал он и ратную славу в преследовании остановленных под Москвой и позорно бежавших от пушечного огня полчищ крымского хана Казы-Гирея, и жестокую непростимую обиду унижения, которую претерпел от поганого Бориски Годунова, вовсе не по родовитости, а по хитрости севшего на царский престол и тем осквернившего его. Будучи в свойстве с Романовыми по своей сестре, вдове убиенного царевича Ивана, мать которого - первая жена Ивана Грозного Анастасия - приходилась родной теткой Федору Никитичу Романову, Шереметев желанным гостем захаживал в боярские хоромы, где никак не могли примириться с верховенством лукавца и краснобая. Какой только хулы и брани не удостаивался тут Годунов! Им, одним им, свершившим святотатство, было поругано царское достоинство, лишена былого величия власть, растоптана вера. Преклонение перед царем сменилось ненавистью, почитание обернулось презрением. И ни Лжедмитрий, ни тем более жадно подхвативший сорванный с него царский венец Шуйский не стали достойными преемниками былого самодержавства. И уже страх перед сильной властью мнился не позором и неволей, а благодеянием, дающим опору и защиту. В нем нуждался Шереметев, но его не было... Долго еще, растрепанный и необлаченный, сидел на постели после тяжкого сна Федор Иванович, удручаясь и тоскуя. И, наверное, просидел бы еще дольше, ежели бы в самую рань, не чинясь, к нему не пожаловал утративший терпение Репнин. То смыкая, то размыкая схватцы торопливо надетого кафтана, Шереметев досадливо слушал слова воеводы о новой чуть ли не слезной грамоте Шуйского, о том, что давно приспело время выступать и что никто в Нижнем не может взять в толк, почему загостилось шереметевское войско, когда, того и гляди, тушинский вор сызнова приступит к Москве. - Обождем до самой просухи,- выслушав Репнина, твердо сказал Шереметев. - До какой просухи, Федор Иванович? Уж и вода скоро в Волге сойдет. - Ведаю,- хмуро оборвал боярин и отвернулся. Репнин только развел руками и тихо, как от хворого, пошел к дверям. Но в тот же день наконец засобиралось вдосталь отдохнувшее войско, чтобы вскоре двинуться через Владимир к Москве.
6
По темну прокричали первые кочеты во Владимире, и обозники поднялись в темне. Но густая влажная чернота постепенно мягчела и рассеивалась. Четко выступили из непроглядности ночи кровли срубов, деревья, прясла. На свежем задиристом сквознячке благостно было вдыхать свежие запахи испарений, клейких развернувшихся листьев, дегтя, развешанной по двору на копылках бревенчатых стен конской упряжи и мягкого горьковатого дыма только что затопленных печей. Кузьма с крыльца видел, как по-домашнему неторопливо мужики разводили пригнанный из ночного табун, поили лошадей, снимали со стен упряжь, носили в телеги солому. Не было надобности зажигать факелы, потому как все занимались делом свычным и отлаженным, для которого довольно скудного света звезд. Радовался Кузьма, что наконец-то наступает долгожданное утро, когда перед ним и его обозниками проляжет одна дорога - дорога домой. Мнилось, не месяцы, а годы прошли в зимнем их походе вдали от Нижнего. Не числил себя Кузьма в домоседах, но потянуло его к родному порогу как никогда. И даже самые недавние события теперь вовсе отдалились, как будто это была какая-то иная жизнь; наглухо заслоненная теперешними сборами и ожиданием близкого свидания с домом. А ведь если бы не эти события, навряд ли Кузьма ныне собирался в дорогу, а остался бы, как и многие, при войске. Оно было нужно тут даже и после того, когда достигло цели, захватив один из самых опасных мятежных городов... Тремя отрядами во главе с Прокудиным, Левашевым и Микулиным беспрепятственно перейдя еще не вскрывшуюся Клязьму и миновав посады, нижегородцы обложили острог, встреченные жидкой и разнобойной пальбой нерадивой стражи. Расторопные владимирские мужики сами же поскидали стрельцов со стен и распахнули ворота. Швыряя бердыши и пищали, смятенным скопом бежали тушинские приспешники от ворвавшейся в острог конницы. Лишь кое-где из-за домов еще бухали самопалы да самые отчаянные рубаки, пожалев невывезенное добро, не щадя своих голов, малыми кучками безнадежно бросались в схватку. Но их быстро укротили. Несколько сразу переметнувшихся от Вельяминова дворян, не мешкая, ворвались к нему в покои, выволокли воеводу на мартовский ноздрястый снег, повозили лицом по насту, стали вязать. Подоспели микулинские конные стрельцы, весело глядели, как подрезанным боровом с вытаращенными безумными глазами бился на снегу воевода, громко крича и путая веревки. В сторонке у крыльца, изумленно раскрыв рот, истуканом застыл писец Прошка с бумажным столбцом в руке. - Эй ты, расхлебеня, - закричал ему стрелецкий сотник, - подсоби-ка молодцам, а то они уж взопрели! Прошка где стоял, там и бросил столбец, с готовностью подбежал на подмогу. Стрелец проткнул бумагу копьем, снял с острия, протянул товарищу. - Чти! - "Господину пану Яну Петру Павловичу Сапеге..." - начал, запинаясь, читать тот. - Ишь ты - "господину"!
– презрительно скривился сотник.- Кому господин, а нам вороний высидок. Вези сию грамотку к Микулину. Ничего не ведая про внезапное нападение нижегородцев, запоздало по указанию Сапеги направленный из Суздаля отряд головы Семена Голенкина усмотрел на подходе к Владимиру выбежавшую оттуда в поле реденькую толпу. Впереди ее резво мчались на трех возках сметливые братья Хоненовы, успевшие прихватить с собой впрок уложенные сундуки. Распознав своих, Семка, Федька и Тишка разом замахали длинными рукавами. - Ой вертайтеся! Ой лихо в городе! Ой Шереметев город взял! Доподлинно зная от лазутчиков, что Шереметев в Нижнем, не слыша пальбы и криков в городе, Голенкин напустился на трусов: - Вам с Вельяминовым кажинный день конец света мерещится. Не вы ль по зиме город переполошили из-за своих прозеванных кляч, слух пустили, что на вас целое скопище татей наскочило? Над вашим тем подвигом аж в Тушине потешалися. Посадские, разумею, шалят, а вы уж и ноги в руки! Хоненовы не унялись, пуще замахали руками, но Голенкин, плюнув в их сторону, уже хватил коня плетью. Слитный конский топот заглушил крики братьев, снег и грязь из-под копыт полетели в них. Проводив потерянными взглядами конницу, Хо-неновы, несколько поуспокившись, ринулись дальше, но теперь уже без прежней оголтелости. Представляя, как спесивый Голенкин попадет впросак, они даже весело перебрасывались балагурными словцами. Но радость их была недолгой. Через несколько верст братьев остановил польский разъезд и, увидев их сундуки, обчистил утеклецов чуть ли не донага. Постанывая от побоев и хныча, братья пехом добрались до Суздаля. Тамошние тушинские воеводы Плещеев и Просовецкий не знали, куда деваться от неистовых воплей и жалоб незадачливой троицы. Первыми супротивниками на пути Голенкина оказались обозники Кузьмы. Договариваясь о постое, они скопились у крайних дворов со своими возами. Узрев сермяжников, Голенкин окончательно уверился в том, что в городе взбаламутились посадские и съехавшиеся окрестные мужики. Головная сотня его конницы с маху полетела на обоз. Однако мужики не оробели, мигом сплотились, выставили навстречу тушинцам бердыши и рогатины. Выскочивший вперед на своей лошаденке Кузьма приманно заиграл саблей, показывая готовность к отпору. Голенкин тут же схватился с ним. Пока конники Голенкина путались меж возами, тесня мужиков, на выручку своим уже подоспели микулинцы. В лоб и сбоку они дружно ударили по тушинцам. Все больше и больше подваливало из города всадников. Выметываясь в поле, они кольцом охватывали голенкинские сотни. Но, увлеченный жаркой сечей с упорным мужицким воителем, голова ничего этого на замечал. Он уже один раз достал саблей смельчака, и войлочный тегиляй Кузьмы набухал густой кровью. Еще немного, и с мужиком будет покончено. Внезапно налетевший Микулин тяжелым ударом выбил Голенкида из седла и, оглянувшись, пронесся мимо... Рана у Кузьмы была неглубокой, зарастала быстро. Уже через седмицу он благодушно посиживал на лавке у ворот постоялого двора, лепя из глины свистульки для ребятни и переговариваясь с прохожими. Нижегородцы прочно осели во Владимире, поджидая мешкотного Шереметева. Яркой щетинкой проросла травка, загустели хляби, первая .пыль взметнулась над дорогами. Выздоравливающему Кузьме и двум десяткам сторожевых стрельцов и обозников при нем указано было доправить до Нижнего обоз с увечными и ранеными. И вот наконец подоспел час отъезда. Ехали с большой опаской, оглядчиво, окружали ночлежные места телегами, подолгу засиживались у костров, вместе дозоря. Им редко кто встречался по дороге. Не попадалось ни вездесущих странников-богомольцев, ни отъезжих торговцев, ни работного и промыслового люда, ни мужиков-пахотников, ни даже кочующих цыган и нищих - всех разогнало разбойное тушинское лихо. Одни отважные нарочные со своими слугами да ямщики, которым сам черт не брат и которые то за наших, то за ваших, то за всех разом, свистя и гикая, проносились куда-то. Почти полное безлюдье, сплошные пустоши и бойко зарастающие бурьяном и сорным кустарником перелоги, мрачные пожарища - повсюду виделись заброшенность и сиротство. Лишь кое-где чернели узкие распаханные полоски. - Впусте землица пропадает,- убивался Ерофей Подеев, то и дело подтыкая на телеге ряднину в головах двух сонливых раненых. На краю одной возделанной десятинки, возле подводы с тугими мешками, к которой был привязан чалый мерин, лениво помахивающий хвостом, Кузьма спешился. Уже проскрипел его обоз мимо, а он все стоял и расслабленно ждал, когда к нему приблизятся посевщики. Ему нравилась всякая усердная добрая работа, и люди, не оставившие в такое суматошливое время свое поле без заботы, притягивали его. Впереди по пашне мерно вышагивал высокий косматый старик в длинной рубахе. Он зачерпывал корявой ручищей зерно из висящего чуть сбоку на груди лукошка и умело разбрасывал его полукругом. За ним, покрикивая на лошадь и вздергивая непослушную соху, запахивала семена кряжистая баба. Далеко отстав, колобками катились за прыгающей бороной два мальчонки, один из которых был совсем махонький, с одуванчиковой белесой головкой. Синеватые парки поднимались от земли, стайки грачей слетались и разлетались за посевщиками, сверкали на солнце влажные черные пласты, и нельзя было надышаться радостной свежестью распахнутого и отзывного на человеческое участие поля. Не подававший никакого вида, что заметил чужака, старик поднял голову только тогда, когда подошел совсем близко. - Бог в помощь,- пожелал ему с поклоном Кузьма.
– Чай, одни в округе сеете. Не страшитесь? - А куды, сокол, детися?
– со сдержанной печалью отозвался старик.
– Все могет ждати, а полюшко ждати не могет. - Не зорили вас? - Како не зорили! Вытаптывали от краю до краю. Бывали тута всякие агаряне. - Все едино сеете? - Все едино сеем. Таков, сокол, наш талан, и жити нам без него не заповедано. Кузьма постоял еще немного, но, устыдясь безделья, махом вскочил на коня и припустил вдогонку за обозом. Почти на полпути к Нижнему повстречалась обозу большая, вся в облаках пыли рать. Кузьма сдвинул телеги к обочине, пропуская растянувшиеся полки. Раненые приподнимались на телегах, угрюмо смотрели на притомленных стрельцов, злословили. Один из увечных, махая култышкой, обмотанной разлохматившимися тряпицами, истошно закричал им. - Эй, бараны, зрите, кака милость падет на вас! А не приведи бог, и еще что поболе! Будет вам морока! Не жалейте, кладите головушки за ради Шуйского. Чай, у него с тушинским вором сговор, кто обильней кровей напутает. Оне дерутся, а измор у нас! Под корень, окаянные, Русь сводят! Идите, идите, изведайте, что нам привелося!.. Стрельцы, переглядываясь, отворачивались, ускоряли шаг.
Глава четвертая
Год 1609. Весна
(Москва)
1
Еле пережила Москва студеную пору. От великой нужды порубили на дрова многие клети, пристенки и огороды, обломали перила с мостов и крылец и вконец порушили дворы опальных тушинских переметчиков. Забрызганная обильной вешней грязью, с густыми налетами копоти над дымоходами, с вытаявшими кучами печной золы под окнами, с космами сопрелой соломы, свисающей с крыш на кривых и ямыжистых посадских улочках, Москва, ободранная и расхристанная, выглядела неприглядно. Что в большом посаде, что в Белом и Китай-городе, что в самом кремле повсюду небрежение и запущенность. И горстью самоцветов, вызывающе брошенных на нищенское рубище, казались блескучие маковки церквей да пестрые верха боярских теремов среди неоглядного хаоса бревенчатых изб и грязи. Вместе с распутицей нагрянул страшный мор. Всю зиму кое-как .перемогалась тяглая беднота и дошла до краю, потеряв всякую надежду на пособление. Уже на всех окрестных дорогах встали заставы тушинских ватаг, прехватывающих хлебные обозы. Даже обильные царские житницы давно опустели. Вновь с церковных папертей юродивые и нищие хором вопили о конце света. По утрам решеточные приказчики и сторожа, убиравшие с улиц рогатки, привычно натыкались на скукоженные, застывшие в грязи трупы. Умерших от голода считали сотнями. Правда, было еще в Москве припрятанное жито, но, как и в голодные лета при Годунове, торговцы, сговорившись меж собой, заломили такую цену, что даже иным боярам оказалось то зерно не по мошне. Слыхано ли, за четверть ржи назначали уже по семи рублей!15 Не без умысла гневили торговцы черных людишек, ловко их гнев в одну сторону поворачивали. И когда с воплями и бранью приступали к ним до отчаянья доведенные мужики, они сами разъярились: - А чего вы хотите - мы ль виноватые? Останние поскребыши продаем, себя корки лишаем! И рады бы завезти, да неотколи. По чьей милости Москва-то заперта? Кто эдак-то правит, что ни богу свечка, ни черту кочерга?.. - Пущай бы нам черт,- злобно поддерживали потакальщики и кивали в сторону кремля,- токмо бы не тот! Скучивался, роился народ в торговых рядах, размахивал кулаками, валил по апрельским хлябям на Пожар16, а оттуда через Фроловские17 ворота, затягивая с собой стрельцов и крепостную стражу, к царским хоромам. Темными волнами колыхался у красного крыльца, все прибывал и теснился, так что и зернышку негде было упасть на площади между Архангельским и Успенским соборами. Грозно и страшно ревела толпа. - Хлеба!.. Хлеба!.. - Мочи нет, все с голоду мрем! - До коих пор сидеть в осаде? - Доколе терпети? Скорбно понурясь, с глубоким сокрушением на лице вышел на красное крыльцо царь, смиренно ждал, когда утихнет шум. Ни величия, ни стати, ни властности в царе - одна кротость. Но то что ранее, в начальную пору правления, когда, вот так же оказавшись перед возбужденной толпой, он в сердцах скинул с головы царскую шапку, сунул ее вместе со скипетром ближним боярам и, срывая голос, визгливо крикнул: "Коли не угоден, царствуйте без меня!" Оторопел тогда народ, отшатнулся не ожидал такой прыти от ублаженного властью нового самодержца. Что и молвить, ловок был Василий Иванович Шуйский, изощрен, умел расчетливо менять личины, умел изворачиваться, да всему свой срок: пригляделись к его хитростям. И ныне многие могли бы уличить царя в обманном смирении, да только ведали доподлинно: плохи его дела, хуже некуда, и прикидываться ему, думалось, уже нет никакого проку. Стоял на высоком, пестрыми красками размалеванном крыльце-теремке хворобно опухлый старец с подслеповато моргающими глазками, отвислым длинным носом, лопатистой с проседью бородой, большеротый, рыхлоликий, невеликого роста весь на виду в своей нескладности и немощности. Жалок был, сиротлив, даже несмотря на то, что за его спиной, грозно посверкивая секирами, высились два дюжих молодца из дворцовой стражи. Умолкла толпа, и некоторое время стояли глаза в глаза в печальной неподвижности и тиши незадачливый царь и несчастный московский люд словно в невольном едином согласии. Но вот поднял голову Шуйский, заговорил слабо, елейно. Однако постепенно голос его твердел: - Заедино с вами горе мыкаю, с вами слезьми обливаюся. Тяжкое испытание дал нам господь... Обаче выбору нету. Неужто вы покинете меня, своего радетеля за вас, за землю отеческу? Неужто предадитеся, аки иные христопродавцы, тушинскому нечестивцу? Али не слышали, сколь он кровушки русской пролил, а днесь на костях непогребенных вкупе с литовскими и польскими татями пирует? АН недолго ему пировати, близка его погибель. Подымаются города на него. Шереметев идет к нам с Волги, племянник мой Михаила Скопин ведет свейскую рать из Новгорода, крымский хан на выручку нам поспешает... - Не дождемся, околеем все!
– закричали из толпы. Шуйский помолчал, колыхнулся в богатой распашной шубе, поморгал глазками. В этот час для него решалось все. И уже ни мольбы, ни уговоры, ни посулы, ни угрозы не спасут, если москвичи не подхватят последнюю слабую ниточку, которую он хочет протянуть им, уповая, как всегда, только на свое искусительство. Больше всего боялся царь выпустить из рук неимоверными ухищрениями добытый скипетр. В напряженном ожидании толпы угадывались явная враждебность и упорное противление, слова увязали в ней, как в трясине. Не она в его, а он был в ее власти. И ему ли запамятовать, как безудержно лютовала она, когда всего три года назад он сам же обратил ее недовольство, ропот и гнев на первого самозванца? Толпу нельзя на бессрочье покорить, но ее можно обмануть. И не единожды, а испокон веков так было. Один обман потом никогда не вредил другому, непрерывно сменяясь. Нужно только упреждать неизбежное. - До Николина дни,- тяжело, со стоном вздохнув, сказал Шуйский, - до Николина токмо дни потерпите. А уж я поусердствую за вас, поуломаю хлебников, дабы сбросили цену... Ничем не нарушенное безмолвие было для него знаком, что и на сей раз ему поверили.
2
Когда, отпыхиваясь и крестясь, Шуйский вошел в переднюю палату, там уже были патриарх Гермоген и троицкий келарь Авраамий Палицын - ближайшие царевы советчики и пособники. Оба сидели за беседой на обитых бархатом стульцах и не поднялись при появлении государя - привыкли наедине с ним не чиниться. Но если Палицын напустил на себя подобающую сану монашескую отрешенность, то патриарх, еле сдерживался: иссохший лик его раздраженно подергивался, очи под низко надвинутым клобуком горели жестким огнем. Он с открытым недовольством взглядывал на царя, когда тот, шумно вздыхая, усаживался напротив с угодливым видом погорельца, ожидающего милости. Тягуче долго молчали. Гермогену уже давно невмоготу были жалостные воздыхания оплошного лукавца, коего в народе за скаредность ехидно прозывали шубником (в его вотчине шили на продажу шубы). В сумятице междуцарствия урвал он власть, будто сладкое яство со стола. Только от скудоумия этот корыстолюбец, с младости постигший хитрую науку боярских свар и местничества, мог возомнить, что, напялив на себя бармы и шапку Мономаха, сумеет оградиться от суеблудия и розни бояр. Ан не тут-то было: памятуя годуновское своевластие, бояре скопом подмяли его под себя - понудили все вершить по боярскому совету. Не посчитал за умаление, лукаво рассудил: тем море не погано, что из него псы лакали. Со спеленутыми-то руками стал править вкривь и вкось, заметался, аки птах в заклепе. Ни бояр улестить, ни служилых наделить, ни черных людишек укротить - ни с чем не совладал бесталанный. Начал государить в осаде и пребывает в ней же, ровно Иона во чреве китовом. Не к нему, а от него бегут. Небось нынче у тушинского аспида бояр больше, чем в престольной. Сорому не оберешься - крамола за крамолой! Гермоген чуть не ударил посохом в пол, вспомнив, как по зиме, на масленой, учинился превеликий шум, как взбунтовали народ блажные Сумбулов вкупе с князем Романом Гагариным да Тимофеем Грязным. Дорого тогда обошлось патриарху заступничество за царя. Словно ветошь какую, выволокли Гермогена из Успенского собора, изваляли в снегу, кидали в него мерзлыми конскими катышами, втащили на Лобное место, кулачищами тыкали в грудь, позорили, избранили непотребно. Еле жив остался. Благо затейщики отступились да в Тушино умчали. Но недавно опять же боярин Крюк-Колычев о злодействе в святое вербное воскресенье помышлял, опять смуту сеял. Казнили боярина, а проку мало: смуте конца-краю не видно. Того и жди, из ручниц начнут палить. Никому не мил Шуйский. Кречетом мыслил воспарить, а взлетел вороной. Не по мерке власть-то ему. Одно, прости господи, пыхтенье. Ишь поник, заскорбел лукавец, наврал, поди, с три короба людишкам, навлек испытание новое! Сам в суете погряз и его, Гермогена, с головой в свои поганые топи окунул, от бога отвлек... Палицын тоже предавался своим думам, ибо мысли патриарха ему нечего было угадывать: до прихода царя тот, нимало не таясь, бранил своего богопопустного и так распалялся, что привскакивал на стульце, и крест с панагией на его щуплой груди, сталкиваясь и побрякивая, мотались из стороны в сторону. Не дивно поэтому было Авраамию, что на сей раз вопреки обыкновению патриарх не поспешил на поддержку к Шуйскому, резко промолвив: "Кто начесал кудели - тому и прясти". Но келарь не позволил себе усомниться: как бы ни корил Гермоген царя, он всегда будет держать его сторону - иного выбора у него нет. Тушинский вор для патриарха поганей сатаны. Пустым брехом посчитал Гермоген и слухи о скрытом замышлении некоторых бояр призвать на Москву Жигимонтова сына Владислава - тут уж не Шуйскому, а всей Руси измена, едва ли на нее отважатся строптивцы. Были у незадачливого царя супротивники поближе, равные ему по именитости: Федор Иванович Мстиславский и Василий Васильевич Голицын. Но те еще плоше Шуйского. Первый - сущий растяпа, тугодумен, не сноровист и вельми сторожлив: навидался кровушки, что с престола ключом хлестала. Второй тоже не из отчаянных удальцов: чрезмерно расчетлив, а потому и нетверд и ни в одну рисковую драку без оглядки не влезет - себе дороже. Чай, обжегся уже, изменив некогда Годунову, на Отрепьеве. Не может заменить Шуйского и наследник - некому наследовать: женился лукавец на старости лет, долгое время миновало, а он все бесчаден. Братьев царя, Димитрия да Ивана, вовсе в счет не поставишь: скорбноглавы и плотливы, за версту видно - лишь горазды свою утробу ублажать да свою гордыню тешить. Правда, есть еще Романовы, крутой и непокладистый род, властолюбцы и завистники, не зря пытался известь их под корень Годунов. Федору-то Никитичу, нынешнему Филарету, издавна мерещился престол, да ведь не до мирских ему вожделений: в постриге заказаны пути к царскому венцу. Однако чадо у него подрастает, и ежели выпадет случай, не упустит его Никитич, за вторым самозванцем, яко за первым, ухоронится, а не упустит, ибо умен и увертлив. Но никакого хода нет ныне у Романова, сам-то он у вора не то в пленении, не то в почете. Вон и верные вести есть, будто его силком с митрополичьего места из Ростова на патриаршье в Тушино пересадили, а воровской патриарх все одно что шут гороховый. Нет, не до затей Романову, быть бы живу. Так и раскладывается: опричь Шуйского, не за кого и держаться. Наипаче и наипаче того Палицын был в полном согласии с Гермогеном. И отнюдь не из льстивого потворства тому, кто, еще будучи казанским митрополитом, приметил и приблизил его, соловецкого изгоя, когда он через некоторое время после ссылки оказался вблизи Казани, в Богородско-Свияжском монастыре. И вовсе не из-за благодарности к духовному владыке, который, став патриархом, напомнил о нем царю и поспособствовал переводу в боголепную Троицу. И уж совсем не из-за приязни к самому Шуйскому, оказавшему великую милость Авраамию за старые его услуги в кознях супротив Годунова. Ох, неуемны в алчбе человеки! Ни един купец не довольствуется прибытком, ни един мних - молитвой. Обретший благо к благу же новое присовокупляет, не рушить, а укрепить свое тщится. Кто же восхочет худшего! При Шуйском Авраамий наконец-то вышел на свою уготованную стезю, ни при ком ином не мыслит ни чести, ни выгоды. Без всяких угрызений совести оставив святую обитель в лихую начальную пору ее осадных бедствований, келарь прочно осел в Москве на богатом троицком подворье, поближе к ожидаемым царским милостям: кто ищет, должен ведать, где искать. Для многих плох Шуйский, а ему хорош. И чем гуще тучи над царем, тем чаще снисходит он до Палицына, его сметки да изворотливости, словно до последнего прибежища. И это на руку келарю: он-то не проворонит случая, дабы обратить его себе на пользу. Не попусту молвят: "Где одному потеря - другому находка". Нет, нисколько в эти роковые дни не жалел Авраамий Шуйского, но и не хотел его свержения: из-под кровли не выбегают на дождь сушиться. Чем дольше длилось молчание, в котором Шуйский не мог не уловить Гермогеновой неприязни и сторожкой выжидательности троицкого келаря, тем большая растерянность овладевала царем. Ему было душно в тяжелых не по весне одеждах, но, перемогая это неудобство, он сидел недвижно и отрешенно, всецело погруженный в свою тоску. Умолив москвичей потерпеть до Николина дня, Шуйский мог надеяться только на чудо. Ни один торговец житом, ни один скупщик не соглашались сбавить высокие цены, как ни просил их царь, и он знал, что с каждым днем положение в престольной будет ухудшаться. А ведь до Николы рукой подать. Скопин-Шуйский с подсобной иноземной ратью едва ли подойдет от Новгорода к Москве даже через месяц. Шереметевское же войско замешкалось в муромских ли, в касимовских ли пределах, не объявившись еще во Владимире. А что до крымского хана, тот, вестимо, и в мыслях не держит прийти на подмогу, напротив, грозит новым разбойным набегом. Страшно и помыслить, что может содеяться вскоре. Не повторится ли годуновское злосчастье? Вот ведь зело умудрен был покойник Борис, да гордыня его сгубила. Воротил нос от бояр. А при венчании-то на царство в Успенском храме рванул ворот рубахи, изрекая прилюдно: "И сию последнюю разделю со всеми!" Пригож, притяжлив был тогда Годунов, сам себе умилялся, в очах слезы блестели. Клялся в запале: "Бог свидетель, никто же убо будет в моем царствии нищ или беден!" Почем зря деньгу раскидывал, всю голь хотел задарить. А свершился великий глад, и Борисова похвальба против него же оборотилась. Сулить сули да оглядывайся. Ох, божье наказанье, куда и метнуться, не ведаешь! Был урок, да не впрок... - Сызнова, поди, налукавил, государюшко?
– не почитая в мирской беседе благолепных словес, наконец впрямую спросил царя язвительный патриарх.Того берега отплыхом, а другого не хватихомся. Что посулил-то? Василий Иванович не почел нужным укорить Гермогена за неподобное к нему обращение: груб патриарх, да худа против него не держит. - Самому тебе вдогад, патриарше, - ответствовал Шуйский, чувствуя неуютство под суровым взглядом церковного владыки.
– Вопом вопиет изнемогшая Москва, еле унял до малого срока. - Горький бо плод аще помажется медом,- наставительно промолвил патриарх,не отлагает горчины своея в сладость. Хлеб насущный людишкам надобен, а не увещевания. - Все в руце божией. Негде хлеба взяти. - Негде?
– патриарх
– И мне ли у моей братии последнее имати? Доносят из обители, что трупием уж по некуда завалена... Ни царь, ни патриарх не прервали Палицына, пока он рассказывал о бедствиях многострадальной Троицы. Даже сущие мелочи были ему ведомы. Чуть ли не изо дня в день извещал о том келаря его "вскормленник" дьякон Гурий Шишкин, на забывая в своих посланиях наговаривать на старцев, мешающих ему занять сытное место казначея. Авраамий поощрял козни и наветы "вскормленника". Чем больше раздора было в Троице, тем выше становилась цена верности келаря, упреждающего и уличающего перед царем всякую измену и крамолу. Но, одобряя радение Палицына, царь, однако, не задумывался, почему не единожды не пресеклись связи у келаря между осажденной Троицей и запертой Москвой. Мыслил об ином: усердствуя, надеется угодник потерянное в опале и отданное в казну именьице из закладной кабалы вызволить, хоть и заповедано монахам землю в залог брать. Бог бы с ним, от малой убавки государева казна не оскудеет. Однако же мешкал с воздаянием Шуйский, скупясь и на малое. Теперь, слушая келаря, он догадливо вникал в его ловко вплетенные в рассказ сетования о небрежении к нуждам монастыря. - Одним святым Сергиевым духом держится Троица. Аще я умолчу о сем, то камение возопиет, - закончил, тяжко вздохнув, келарь. - Сокрушатися и нам заедино с тобою, - посочувствовал Шуйский, сохраняя печаль на лице, но в голосе его уже не было и следа безысходности.Излияся фиал горести на всякого из нас. Дорога нам Троица, воистину мила, но ей без Москвы не бысть. Воспрянет Москва - воссияет и Троица. Без вспоможения ее не оставим.
– Шуйский на мгновение замолк, выпрямляясь и стараясь обрести величественную осанку, словно сидел на престоле.- И тебя, целомудренный Аврааме, за усердие твое отличим, имением поступимся и пошлин своих на нем, по осадному времени, искати не повелим. Всякому способнику нашему воздадим по чести. Токмо... Токмо ныне о Москве пущая наша печаль. - Видит бог,- оборотился к иконам келарь,- на Голгофу, аки и он, иду, у несчастной братии последнее имаю. Пущай на мне будет грех - отворю житницы. Палицын приложил ладонь к глазам, якобы скрывая набежавшие слезы. - Зри, государюшко, сие, подыми очеса и зри, - обратился к Шуйскому помягчевший архипастырь.- Не щадит себя ради благого дела божья-то церковь. Но воспрянувшего духом царя занимало уже только земное. - По былой цене хлеб уступишь, - наказал он келарю. - Льзя ли? Братию же по миру пущу!
– воспротивился Палицын, с лица которого сразу сошла херувимская просветленность, и оно напряглось и затвердело. - Сук под собой сечешь, кесарь, - грозно вступился за келаря Гермоген и стукнул посохом об пол.
– Жаден ты на свое, да вельми щедр на чужое. Себя подымаешь, а других опускаешь. Доброхотом все одно не прослывешь! - Не повелеваю, а молю, - беззащитно помаргивая глазками, пошел на попятную смутившийся от такой злой отповеди царь, но тут же примолвил твердо: - Воля ваша положить цену, а больше двух рублев за четь никак не можно.- И, вспомнив яростную толпу, вдруг затопал и завизжал: - Вы тоже погибели моей ждете! Глядя мимо царя, патриарх поднялся и стал креститься. - Буди, господи, милость твоя на нас, яко же уповахом на тя!..
3
После обеденной трапезы великий государь хотел пройти в опочивальню, но внезапно явился брат - Дмитрий Иванович, тонкогласый, белолицый, с ухоженной бородой, в прошитом золотой нитью блескучем кафтане и польских сапожках на высоком каблуке, не по возрасту и дородству вздорен и вертляв. Он, видимо, упивался своим превосходством, почитая себя вторым человеком после царя, но к тому же прозорливее и расторопнее его. Поэтому невпопад и в по меху докучал советами. По несчастью, не он один. И младший брат, Иван Иванович, которого в народе за малый рост и въедливость прозвали Пуговкой, не прочь был посуесловить, не стеснялся даже наветов. Однако ни тот, ни другой не прославили себя ничем, кроме непомерной спеси, глупой зависти, преклонения перед иноземным, а также позорных поражений, которыми кончались все их воинские подвиги. Воеводами они были такими, что от них даже кони шарахались. - С чем пожаловал не к поре?
– недовольно спросил брата уже полусонный Василий Иванович. - Побожусь, в изумление придешь, - наливая в царскую чарку романеи, сказал единокровник. - Недосуг мне, не томи. Ныне все беды на мою голову. - О племянничке твоем речь, о князюшке Михаиле,- с настораживающей вкрадчивостью и едкостью, женоподобно кривляясь, пропел Дмитрий Иванович.Нахваливал ты его: мол, удачлив, и резв, и умен, едина, мол, наша надежа. А сказывали мне, будто стакнулся он со свеями, к коим ты его послал, не ради побиения тушинского вора, а дабы тебя ему с престола сподручней скинути. И еще доносили, рязанец Прокофий Ляпунов, прежний болотниковский-то потворщик, за раскаяние в думные дворяне тобой возведенный, уже принародно его в цари прочит: вот-де такому молодцу, и царем быти! - Напраслина,- вяло махнул длинным рукавом царь, - Моей воле Скопин послушен, мне единому прямит. - А чего ж он в Новгороде-то засел с наемным войском? Не измора ли нашего ждет? - Про князя Михаилу мне все ведомо, не таков он, чтоб мешкать. Скоро на Москве будет. - Вот и оно, что на Москве! Ой не оплошати бы с твоим любимцем-князюшкой! Уж я-то тебе ближе... - Не мнишь ли ты сам соперника в нем?
– сверкнул лукавыми глазками царь. Дмитрий Иванович по-бабьи передернул плечами и вспыхнул, словно и впрямь был уличен в нечистом помысле. - Тешься, тешься надо мною!
– вдруг визгливо и не в меру возбужденно, с обидчивой уязвленностью и чуть ли не со слезами вскричал он.
– Я нежли со злым умыслом к тебе? А ты меня равняти с недозрелым ухапцем! Пошто такая немилость? - Полно, брате,- умиротворил его царь, погладив по руке.
– Ступай с богом, не держи на меня обиды. Кто же мне милее-то тебя? Когда успокоенный и довольный Дмитрий Иванович ушел, великий государь еще некоторое время стоял посреди палаты, крепко задумавшись. И единственно отрадной среди тяжких дум его, словно яркая просинь среди обложных туч, была мысль о племяннике. Как изъеденная ржой непрестанных козней, отравленная ядом изворотливости и лжи, рано одряхлевшая от суетных метаний, но все-таки жаждущая покаяния душа тянется к очищению, так и Шуйский льнул к мужественной и чистой молодости своего племянника. Веселый на пиру и удалой в сече, покладистый в дружеском споре и верный в слове, рослый и сильный, тот любил и в других такую же открытость и простосердечие, широту и отвагу. Воля, раздолье, конь и тяжелый палаш, к которому приноровилась его рука,- это была для него истинная жизнь. Душные, жарко протопленные боярские терема, где угрюмо и медленно, как тяжелое яство, пережевывали себя зависть и самодурство, местнические неправды и злоба, вовсе не манили, а, напротив, угнетали его. Но, с отроческих лет привыкнув видеть там ласкового, уступчивого и заботливого в домашнем кругу дядю, он таким и принимал его, не мысля питать к нему никакую неприязнь. И когда доходили до него темные слухи, он, не вникая, пропускал их мимо ушей, как и всякое злословие, которого вдоволь было на Руси. Что бы ни приключалось, царь для него оставался прежде всего почитаемым дядей, и за его честь, ровно как и за честь своего древлего рода, он всегда был готов положить голову. Сам признавался в том. И не единожды доказал свою верность ратными деяниями. Но Шуйский дорожил племянником не только и не столько за это. Стиснутый боярским своеволием и почти смирившийся с ним, подавленный духовно, растерянный от неуспехов, он обнаружил в своем побочном родиче не одни великие ратные задатки, но и прирожденный дар прозорливо мыслить и дерзким, однако разумным решением преодолевать всякую безысходность. Словно хмель, что обвивает здоровое цветущее древо, обретая опору и вытягивая его соки, слабый властитель цеплялся за племянника, питаясь его разумом и стойкостью. Никогда бы Шуйский не сумел уломать боявшихся осложнений с поляками больших бояр, чтобы они дозволили обратиться за помощью к свейскому королю Карлу, если бы его не надоумил и не наставил на это племянник. Самого Шуйского страшила всякая близкая связь с чужеземцами. В правление Годунова он диву давался, как тот ловко налаживал сношения с английской королевой, датским принцем, немецкими торговыми людьми, но втайне осуждал его: оттого одно смущение на Руси. Зело уж по-бесовски непристойно, бойко и разгульно вели себя чужеземцы на Москве в своих срамных коротких одежонках. С блудовскими ужимками распутный наемник из Парижа, Яшка Маржерет чуть ли не на венец царю Борису усаживался, гоголем в царских палатах расхаживал, девок за бока прилюдно пощипывал. Да и то не диво, ежели, по слухам, его король Анри сам бесу и поныне служит, предав свою гугенотскую веру. Ишь, плут, проглаголил: "Париж стоит обедни" - и поцеловал проклинаемый же самим католицкий крыж. Ни святынь своих не почитают, ни самих себя. Некий захудалый аглицкий купчишко эвон что о своем короле Иакове изрек: "Наимудрейший дурень во всем христианском свете". В обычае у них насмешничать, распутству предаваться да насильничать. Гишпанские вон владыки только и знают, что костры палят, по всем своим землям ни про что ни за что тысячами жгут людишек. Чего уж их судить! Великий Рим в смраде погряз, поганых иезуитов расплодя. Довелось Шуйскому зреть их злодейские лики при Гришке Отрепьеве: одним обличьем устрашают. Вся зараза, вся погань нечестивая, того и жди, Русь затопит. А ей бы, матушке, покоя да тишины ноне. Но как запереться? Как отгородиться? Непонятная, странная, чуждая жизнь вершится там, за пределами его царства, насылая нехристей и нечестивцев, проходимцев и разбойников, отравителей-лекарей и воров-самозванцев. Немало пришлось претерпеть Шуйскому от их нашествий. Числа нет надругательствам над ним, но одно он твердо в памяти держит. Уже на третий день после вступления в престольную первого самозванца Василий Иванович был схвачен, ибо признал в мнимом Дмитрии расстригу Отрепьева и, не стерпев, шепнул о том близким людям. Послухи донесли самозванцу. Не ждал пощады Шуйский, ведь не кто иной, как он, был с дознанием в Угличе, видел подлинного мертвого царевича. И опять же именно он был окольно посвящен в заговор Романовых против Годунова, сталкивался у них с подставным человеком, которого позже углядел уже в монашеской рясе в Кремле у Чудова монастыря да и в годуновской думе видывал подле патриарха Иова. Ох, как опасен был для расстриги Шуйский! И повели его, злосчастного, к плахе на Пожар. Грешил тогда Василий Иванович на своего женоподобного братца: болтлив ведь не в меру и наверняка первым слушок о тайных признаниях единокровника по Москве разнес. Но чему быть - того не миновать. Стояли они рядом с братом на помосте, дрожмя дрожали, сам-то он изо всей мочи крепился - на миру смерть красна, а брата, которого привели на позор лишь, перекосило всего, рыдал навзрыд, как баба, из отверстого рта слюна по бороде тянулась. Жалок человек во страхе. Однако все обошлось только одним испугом. Хитер был расстрига, перед народом себя милосердным ставил, а Шуйских острасткой молчать понудил. Ведал, что им этого довольно, чтоб на рожон не лезли. И ведь приблизил к себе злодей, обласкал, умаслил, на свою кривду повернул. А страх-то и посейчас живет. Братцу Дмитрию Ивановичу что - не ему за государство ответ держать! Все как с гуся вода. Опять никоторого в нем удержу, по Москве привык всякие слухи пускать. Вот и эту нелепицу о Михаиле в уши напустил. Неужто по сатанинской завидке? Но ведь и сам государь не может избавиться от нескончаемого беспокойства, даже получая благие вести из Новгорода. Чувствует, не вытащил его племянник из трясины, а ввергнул в новую. Молодому все нипочем, а старому во все стороны поглядеть надобно, стремглав да впопыхах дела вершить не подобает. В позапрошлую осень прибыли в Москву польские посланники, заключил с ними Шуйский перемирие почти на четыре года. В условиях оговорили, что Жигимонт отзовет всех поляков от тушинского вора и оба государя не прибегнут впредь к помощи супротивников того и другого. По совету же Скопина, Василий Иванович опрометчиво вступил в связь со злейшим врагом Жигимонта свейским Карлом,- чтоб бес его задавил!
– и тем обрек себя на разрыв с Речью Посполитой, хотя и было оправдание: поляки остались в Тушине, ослушавшись своего короля. Ох, завел в дебри, запутал племянничек! Того и жди ныне от Жигимонта пакости. Ведь сказано: кую чашу прочим наполняют, сами ту же испивают. Но не ядовит ли сей мед? И такой ли уж праведник Михайло, каким себя являет? Ох не оставляли Шуйского недобрые предчувствия. Да вот еще эти грозные знаки явились, эти зловещие приметы. В прошлом годе по осени среди полуночи услышано было псаломное пение с жалобными причитаниями и плачем в пустом храме архистратига Михаила (Михаила!), усыпальнице царской. А намедни, тоже в ночи, сама собой возжглась свеча в церкви Рождества Богородицы да и потухла от ветра, что дохнул в двери. Не близкую ли погибель вещают чудеса?.. Одиноко и бесприютно государю. Направился было на женскую половину к благоверной своей Марье Петровне, но, замедлив шаги, раздумал: нечего своими страхами тоску наводить, ей и своих небось хватает - родила дочь да та сразу преставилась. В опочивальне Шуйский с вожделением оглядел постель: одна ему ныне услада. И впрямь не могла она не манить. На витых столбиках с золотыми шарами поверху широко раскинулся камчатный полог, на камчатных же занавесях ярко пестреет золотое шитье - искусно вышитые диковинные звери и травы. Сверкают по бокам опрокинутыми золотыми кубками тяжелые кисти. Пышная перина вздымается и дышит как опара. Нарядное одеяло с соболиной опушкой густо расшито причудливыми золотыми и серебряными листьями и уже откинуто, приставлена к постели покрытая красным сафьяном скамеечка. Сладок тут сон, блаженно забытье! Стягивая с царя сапоги, молоденький спальник робко промолвил: - Не гневись, осударь, за вольность. Стольник князь Митрий Пожарский просил до тебя довесть, что уже пять ден у крылец толчется, твоего слова дожидаючись. - Не докучай, не к спеху, - зевнув, расслабленно отмахнулся Шуйский.- Чин не велик - погодит. Засыпая, он внезапно обеспокоился: скоромное ел, а не помыслил, постная ли ныне среда либо четверг. И успокоился, вспомнив, что четверг. - Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй мя,- прошептал он, спокойно засыпая.
4
Бранясь про себя, раздосадованный князь Дмитрий Михайлович Пожарский шел через площадь к привязи, где стоял его конь. Не привечали князя на царском дворе. Не надобен был. И не уразуметь, за что такая напасть. Может, все немилости от козней боярина Лыкова, который давно затаил на Пожарских обиду? Еще при Годунове мать Дмитрия Михайловича - княгиня Мария - была в большой ссоре с его матерью. Видно, так: верный человек шепнул вечор стольнику о злой на него лыковской челобитной царю. Но сам Лыков не шибко льнет к Шуйскому, а поговаривают, все в тушинскую сторону поглядывает. Мог ли царь не ведать того и не презреть лыковского поклепа? Верно, промолчал бы Лыков, если бы не успех Пожарского под Коломной. Невелика победа, а все же почести сулила. Однако даже слова доброго не сказано за это. Других же и за меньшее отличают. Еще с осени тушинские ватаги начали брать Москву в кольцо. Гетман Ружинский отрезал от нее запад. Сапега, осадивший Троицу, лишил престольную помощи с севера и Замосковья. Незанятой осталась одна коломенская дорога, по которой двигались обозы с рязанским хлебом. Но и эта тонкая ниточка была непрочной: тушинцы уже не раз подступали к Коломне. Не найдя никого из незанятых воевод, Шуйский поневоле вынужден был искать пригодного бывалого воителя среди стольников. Пожарский кстати пришелся, ибо ранее воевал в годуновских полках на литовском рубеже и ни в каких шатостях замечен не был. С радостью получил свой долгожданный первый воеводский чин Дмитрий Михайлович. Посланный с небольшим отрядом в Коломну, он рьяно взялся за дело. Князь решил не ждать прихода врага под защитой крепостных стен, а упредить его. Ранним утром, на зорьке, в тридцати верстах от города ратники Пожарского внезапно напали на беспечно подступающих тушинцев и наголову разбили их. Однако никакой отрады не принесла победа не только Пожарскому, но и самой Москве. Появилась брешь и затянулась. А что еще мог сделать князь со своим невеликим войском? Только, всполошив врага, вернуться восвояси. Ведь вскоре подоспели большие тушинские силы, и лихой Андрей Млоцкий все же наглухо осадил Коломну. Последняя ниточка порвалась. Не оставалось и у Пожарского надежды на то, что получит рать покрепче и с ней сызнова ринется в сечу. Что он для Шуйского? Жалкий слуга государев, захудалый князь, неудачливый стольник. Ведь любо быть стольником в юные двадцать лет, а после тридцати зазорно. Да, давно уж Дмитрий Михайлович в самой зрелой поре и время ему достойные дела вершить... Крепко задумавшись, Пожарский чуть не натолкнулся на здоровенного детину в рубище. Низко склонясь, он что-то искал в грязи. Его хватал и теребил за рукав убогий человечишко с несоразмерно большой головой, торопливо приговаривал: - Брось-ка, брось копошиться, невелика утрата... Детина подразогнулся, отстранил человечка, без гнева пригрозил: - Ужо задам тебе, Огарка. Ух, задам! Чай, знать: не стронусь отселе, покуда не сыщу. Поодаль наблюдали за ними праздные стрельцы Большого стрелецкого приказа, охранявшего царские покои, посмеиваясь, переговаривались. - Чего сермяжник рылом-то в жиже увяз? - А утресь, егда народишко к государю попер хлеба просить, тута он в скопище ладанку обронил, вот и выискивает. - Давно уж шарит? - Да я с полдни зрю: все мыкается. - Ну и дурень. - Сермяжник-то? - Сермяжник чего! Ты дурень. Неча тебе делать, глазеешь попусту. - А небось отыщет. Вишь, прыткий! - Ефимок серебряный немецкий даю - не отыщет! Неужли отыскать? Тута тыщи протопали. Да, может, кто уже и подобрал... Пожарский тоже приостановился, но не ради досужего любопытства. Приглянулся ему крутоплечий ладный детина, который и в рубище имел богатырский вид и отличен был той особой лепотой, о которой испокон слагаются на Руси песни. Русоголов, круглолиц, голубоглаз, статен, могуч чем не сказочный удалец! - Сыскал-таки,- вдруг разулыбался во весь рот детина, поднимая из грязи темную пластинку с оборванным шнурком.- Убился бы, ежели бы не сыскал! Мамка сама мне на шею вешала, благославляла: на удачу, мол. Он тут же стал бережно, как великую драгоценность, обтирать пластинку подолом грязной рубахи. И было в лице его столько света, что не сводящий с него глаз человечек попросил: - Покажь-ка! Молодец протянул ему находку. - Ишь ты, образок! Казанска божья матерь. Ну, Фотинка, те завсегда удача. А среди зевак-стрельцов началась шумная перебранка. - Давай!
– требовал один. - Чего давай? - Ефимок-то. Сулил, чай. - А по загривку не хошь? Бранясь и хохоча, стрельцы отправились на новое зрелище к разбойному приказу, перед входом которого на скамьях секли кнутами татей. Пожарский шагнул к рассиявшемуся детине. - Отколь будешь, молодец? Не здешний, гляжу. - Балахонский я. С Волги. - У меня хочешь служить? Ратному делу обучу. Детина удивленно посмотрел на князя, но промолчал. Зато вступил в разговор человечек: - На что нам служба? Под кабальную запись попасти? Мы вольные молодцы! - Службе у меня - не кабала. Неволить не стану. Жаль, что не пойдешь: честных да крепких мужей ныне мало. - Дак пооглядеться у тебя надоть, - наконец смущенно вымолвил детина. - Добро! На том и поставим.
5
С трудом выбравшись из тушинского лагеря, Фотинка с Огарием не знали, куда податься. Всюду грозные заставы, в окрестных селениях неспокойно. В глухих же починках, где войск не стояло, свирепые мужики, натерпевшиеся лиха от всяких бродяг и разбойников, не подпускали пришлых даже к воротам, гнали взашей. Лишь один мужик сжалился и пустил их на ночь. Был он вял, тих, безропотен, глаза тусклые, волосы будто пеплом припорошенные. Впустил гостей и сел убито на лавку, как сидел, видно, и до этого: понурив голову, не говоря ни слова, словно в избе никого не было. Не иначе тяжкое горе отстранило его от всего вокруг. Лишь когда гости, не решаясь ни о чем спросить его, улеглись на полу, хозяин тихим, заупокойным голосом поведал им свою беду. - Окаянные ляхи вконец допекли. Животину всю прибрали, жито вымолотили, а что в скирдах было, пожгли. Вчистую обездолили. По сусекам останнее соскреб - до весны и дожити не помышляю. Да я-то что? Сына нечестивцы в свои таборы сволокли, а невестку проклятый пан Мушницкий насильством взял. Загубил бабенку. Намеднись из петли ее вынул, схоронил кое-как. Мне уж и самому белый свет не мил. Видать по всему, бог судил тоже преставиться... На рассвете, тихо покинув мужика, обессиленные, изголодавшиеся, продрогшие до костей, побрели они дальше и остановились в лесистом долу. Скукожившись под старой елью, безразлично молчали. Полдневное солнце весело искрило снега, блескучий иней сыпался с веток, звенькали хлопотливые синицы-московки, перелетая с куста на куст, и Фотинке, уже не чувствующему от стужи тела, хотелось навеки остаться тут. - Околеем ведь, Огарка,- непослушными черными губами прошептал он.- Пойдем куды-нито. - Погодим,- отозвался приятель.- Все одно тоже не будет. А в лепоте такой и околеть сладко. - Еще чего, околеть!
– запротивился, встряхиваясь, детина.
– Ну-ка, подымайся! Куды подадимся-то? - Опричь Москвы боле некуда. Тамо всякая щель своя, найдем кров до весны...
– с неохотой и не сразу поднимаясь, ответил ему Огарий.
Своей великостью, теснотой, многолюдством, пестротой, разнообразием построек и кровель - двускатных, кубом, палаткой, крещатой бочкой, с флажками, флюгерками, цветными маковками, своей мешаниной пышного богатства со скособоченным посадским жильем Москва ошеломила Фотинку. От криков снующих ребятишек, лая собак, перебранки баб, остановившихся с бадьями на коромыслах посреди занавоженной улочки, конского топота, визга санных полозьев, стука плотничьих топоров, чада и грома кузниц и еще многого иного, что растерянно примечали глаза и слышали уши, захватило дух. Несмотря на лихое время, в людских заторах можно было видеть скопища возов, полных ремесленного товара. Торг шел с саней даже на речном льду. Знать, и в самом деле московский народ, как тем и поминали его, был хват хватом - бойкий, дошлый, непоседливый, никогда не теряющий задора. Фотинка плелся за Огарием, не закрывая от изумления рта, а уродец, отмечая свои приметы, знай бормотал себе под нос: - Не та ныне Москва, скучна, скудна стала. И товарец - одни пустые лукошки до мочала. Вишь, вон и за отруби дерутся, зипуны рвут... Больше всего Фотинку поразило множество малых деревянных и больших белокаменных нарядных церквей, - А чего тут дивного?
– не разделял восторгов приятеля Огарий.
– Испокон строили. Храмов тут верных сорок сороков. Отыщем и мы божеское местечко на паперти, а то к божедомам приткнемся, за Христа ради хлебца попросим. - Есть-то ужас хочется!
– посетовал Фотинка. - Дал бог зубы, даст и хлебца,- успокоил его всеведущий бродяжка. Приткнулись они попервости в какой-то грязной и вонючей богадельной избе. Тут же у Огария нашлись знакомцы, которые поделились с ним жмыхом и печеной репиной. Найдя в сутеми место у двери, Фотинка с недожеванным куском во рту сразу уснул, сморенный усталостью. Проснулся он с первым лучом солнца, что силился пробиться сквозь подслеповатое окошечко. Перед ним и возле него копошилось, хрипело, урчало, заходилось кашлем, стонало плотное людское скопище. В своей слитности оно почудилось Фотинке неведомым и опасным чудовищем. Испугавшись, он вскочил и с маху ткнул кулаком обитую драным войлоком дверь. На улице долго приходил в себя, недоумевая, где очутился. Из богадельни, из-за церковной ограды, из конца проулка, как тараканы из дыр, выползали, скучиваясь, жалкие людишки с изможденными и хворобными ликами, спутанными бородами, костлявые, дрожащие, в замызганном тряпье и размочаленных лаптях, иные босиком. Никогда прежде не приходило Фотинке в голову, что столько отверженного и обезображенного люда мыкается по свету: вековечных скитальцев, нищих, калек, немочных бедняг, разоренных деревенских мужиков, опустившихся до самого низа пропойц, побирушек, юродивых - всех, кто глад, и мраз, и наготу, и непрестанную скорбь терпят, не зная, где главу преклонити. Нет, ему с ними вязаться нечего. Он же не хворый какой, не убогий, не блаженный, не пропащий,- пошто себя ронять? Трясущийся синюшный старец в изодранном рубище, с гнойными язвами на теле и редкой, будто выщипанной, серой бороденкой, поддерживая мосластой рукой сгибающие его тяжелые вериги, сипло возгласил: - Братия! Сызнова наказываю: всяк в своем приходе хрис-торадствуйте, в чужи пределы не суйтеся. Долю от мя не утаивайте - худо будет!.. Да анафему христопродавцу ироду-царю скаредному Ваське Шуйскому, что лукавством на престол вперся, вопити. За то бояре Голицыны, да Лыков, да Хворостинин нас без милости не оставят. Реките: близка погибель антихристова!.. А за Памфила да Третьяка, что вечор душу богу отдали, благочестивец Огарий с отроком у Покрова сядут. Не гоните вновь явленных в юдоли нашей!.. Однако, как ни уламывал Огарий Фотинку, тот пробавляться подаянием не пожелал. Не захотел и в богадельне ютиться. Поплелись они в Рогожскую ямскую сторону, ближе к Владимирской дороге, там и нашли пристанище у одинокой глуховатой старушки, которая сжалилась над сиротами: мир не без добрых людей. Долго не мог Фотинка отыскать для себя дела в голодной Москве, пока, скрепя сердце, не стал подряжаться у сотских старост за малую плату подбирать по дорогам мертвецов. Их наваливали на телеги и вывозили в общую могилу-скудельню за Серпуховскими воротами. Так довелось Фотинке вскоре обойти всю престольную. Своей ему Москва стала. Но на Пасху, когда празднично ударили колокола всех церквей и от церковного звона на улицах слова не стало слышно, когда рванулась душа неведомо куда и затосковала, заныла, Фотинка засобирался домой. Вечером он сказал Огарию, что доживает в Москве последнюю седмицу. - Эх, - бесшабашно молвил Огарий,- плакала по нам престольная пасхальным перегудом. Кому на Пасху куличи - нам тараканы на печи. Видал Москву спытал тоску... В последний день перед уходом, звякая скудной медью, они бродили по Зарядью в надежде купить хлебную краюху на дорогу. Тут и подхватила их громкоголосая, гневная толпа и понесла прямо к царским хоромам. И если бы тогда в давке не сорвали с груди Фотинки материнский святой образок, не встретиться бы им с Пожарским. И почему так сразу отозвался Фотинка на ласковое слово князя, почему, как несмышленый теляти, потянулся к нему - он сам не мог взять в толк. Поспешая за худощавым всадником в темно-зеленом суконном кафтане к Сретенке, Фотинка и Огарий не находили никаких слов и только вопрошающе, не без тревоги, переглядывались друг с другом.
6
Княжий двор был огорожен крепким сосновым частоколом. Миновав вслед за Пожарским ворота с иконкой над ними, друзья оказались во дворе у высокого рубленого дома на жилом подклете, с крутой тесовой кровлей и крытой лестницей по боковой стене, ведущей в верхние покои. Причелины и крыльцо были раскрашены алым цветом. Дом не выделялся боярским роскошеством, но отличался той ладностью и сообразностью, когда все умело пригнано и накрепко связано. Амбары и службы виделись в глубине чистого, замощенного широкими деревянными плахами двора. На крыльце недвижно, словно заледенев, стояла старая иссохшая женщина с печальным и строгим лицом. Спрыгнув с коня и отдав поводья подскочившему стремянному, князь торопливыми шагами подошел к ней. - Матушка, пошто вышла? Тебе в постели надобно лежать, хворь еще не отступила небось. - Хвори мои от меня никуда не подеваются,- со слабой улыбкой пошутила женщина.
– Каково ты, сыне, съездил?
– - Попусту, родная. - Я тебя в светлице буду ждати,- цепко глянув на мнущих в руках колпаки робких пришельцев, сказала она.- Не мешкай, о деле перемолвиться с тобой хочу. Направив Фотинку с Огарием в людскую, Пожарский поднялся в светлицу. Девяти лет Дмитрий Михайлович лишился отца, но твердая рука матери, княгини Марии, вывела на торную дорогу не только его, но и младших сестру и- брата. На себя мать взяла хозяйственную обузу, и родовые стародубские земли, отказанные после смерти владельца его семье поместья не только не пришли в упадок, но даже и процветали. Княгиня вечно была обременена доглядом и устройством, закупками и починками, сохранением и преумножением припасов, вязаньем, шитьем,, уходом за садом, засолкой, прочими нуждами, и почти вся жизнь ее прошла в хлопотах и заботах о доме и детях. Только редкие часы она отрывала для своего любимого досуга - чтения. В отеческом селе Мугрееве, в усадьбе, среди вишневых садов и тихих прудов, среди приволья золотых полей и веселых березовых перелесков познал юный княжич почтительную любовь к родной земле и своим предкам, обучился грамоте, возмужал и отсюда ушел на царскую службу. Он боготворил мать, и ее мудрые советы не однажды поддерживали Дмитрия Михайловича в самую ненастную пору. Когда он вступил в светлицу, Мария Федоровна уже сидела за столом, задумчиво склонив голову и положив ладони на раскрытые "Четьи-Минеи". Она подняла глаза, и снова слабая улыбка тронула ее губы. - Экого Эркула18 ты с шутом гороховым привел,- заметила она о пришедших с сыном на подворье странниках, и тут же обеспокоилась: - Не возропщет ли челядь? Припасы-то на исходе. - Надобен мне такой человек ради береженья, - садясь напротив, мягко отозвался Дмитрий Михайлович.- В Коломне-то со мною чуть беда не вышла. Неласково встретил меня воевода тамошний Иван Пушкин, рассудив, верно, что на его место я посягаю. Всякие препоны почал чинить. Да мне в его стенах что было стоять? Не для того ратников приводил. Выехали мы из-за стен, а мне в спину некто стрелу пустил,- благо мимо пришлась... А детинушку я доброго привел, не в тягость будет, чую. Княгиня с грустью смотрела на осунувшееся лицо сына, на глубоко запавшие глазницы и обострившийся нос. Тяжело и больно ей было переносить его невзгоды. - Зависть и злобство,- удрученно произнесла она.
– Где у них край? Деда моего Ивана Бересня вкупе с велемудрым Максимом Греком царь Василий Третий безбожно травил, на льду Москвы-реки повелел ему голову посечи. Отец твой в молодые лета у Грозного невинно в опалу угодил... Глаза княгини сухо блеснули. Она захлопнула тяжелую книгу, щелкнула серебряными застежками, отодвинула ее от себя. - Но родичи наши сыстари чести не роняли, неправдой наверх взнесены не были, недругам не льстили, строго заветы блюли! Не лукавством, а сметкой и мужеством брали! А доводилося муки сносить - твердо сносили! Будь и ты в примере, сыне... - Борис-то Михайлович Лыков, матушка, челобитную на нас царю подал, переждав немного, известил княгиню сын.- Про старую нашу с ним тяжбу, поведали мне, все расписал. - Бона, проворец, куда уду закинул,- протянула Мария Федоровна. При дворе Годунова мать Лыкова, родная сестра попавшего в опалу Федора Никитича Романова, состояла ближней боярыней у царицы Марии Григорьевны, а Пожарская - у царевны Ксении. Полюбив скромную черноглазую красавицу Ксению как родную, княгиня заслужила ее полное доверие. До сих пор стоит перед памятливыми очами старой княгини тот светлый праздничный день, когда она, сопровождая нарядную повозку Ксении, ехала по Москве в легком возке, запряженном четырьмя серыми лошадьми, навстречу жениху царевны, юному датскому принцу Гансу. Их окружала пышная свита румяных всадниц, одетых в красные платья и широкополые белые шляпы. Ах, какой это был счастливый день!.. Но сколько после него пролито слез! Свадьба не сладилась, царевич внезапно занемог и помер. Весь двор скорбел. Но однажды, нисколько не таясь от Пожарской, Лыкова принялась вместе с княгиней Скопиной-Шуйской срамить Ксению: де сам бог не дает царевне счастья, де благочестива она лишь с виду, а на поверку - сущая чародейка-книжница, де дает полную волю своим дурным прихотям, кои вовсе не к лицу честным девицам. Княгиня Мария возмутилась, сурово оборвала эти наветы да еще и царице поведала о них. Лыкова, помня об опальном брате, повела тогда войну против Пожарской исподтишка. Встав на защиту чести матери, Дмитрий Михайлович затеял местнический спор с Лыковыми. Дело ничем не завершилось, но с той поры княжеские семьи стали врагами. - Бедная Ксения,- вовсе, казалось, забыв об этой непримиримой вражде, после долгого молчания произнесла княгиня Мария.
– Она-то более всех натерпелася. Кончину отца пережила, при ней, страдалице, мать и брата самозванцевы злыдни умертвили. И сам он, лиходей Гришка, над ее пригожим девичеством надругался. А ныне каково ей, несчастной инокине, в осадной-то Троице лишения переносить?.. Мария Федоровна тяжело поднялась, подошла к киоту, долго стояла пред ним, будто вглядываясь в темный страдальческий лик божьей матери на старой иконе. Губы ее беззвучно шептали молитву. Но вот княгиня круто обернулась, и в глазах ее была прежняя твердость. - Нипочем не унизить нас Бориске Лыкову - руки коротки, ежели... Ежели мать царского-то любимца Михаилы, княгиня Елена Петровна Скопина-Шуйская не вздумает потакать сатане. Да на что ей. Ведает не хуже иных, что Лыков травой стелился перед Отрепьевым, за Шуйских при нем отнюдь не вступался, а напротив - казнить их призывал, потому от Гришки и боярство получил. Не ему бы ныне нос задирать. Погоди, наладится дело у Михаилы со свеями, порадует вестями о новых бранных победах, и царь-то Василий повоспрянет, посмелее будет с Лыковым да иже с ним, и у тебя все на лад пойдет. - Михайло Васильевич Скопин - добрый вой,- согласился сын.- У него промашек нет. - Ладно бы.- Лицо княгини внезапно омрачилось.- Иное меня печалит. Зело худо успехи-то его обернуться могут. Рати водить он ловок, да в хитростях боярских несведущ и зелен. Все на веру берет. А с Шуйскими ухо востро держать надобно, на лукавстве возросли. Царь Василий хоть себе на уме да шептунам-наущателям горазд внимать: днесь ты ему дорог, а завтра - ворог. - Не нам о нем судить, матушка, мы лишь холопы государевы. . - Достойно ли подобиться холопам? Своя честь - не у порога ветошь, о кою сапоги вытирать. Да и не токмо царь у нас - вся земля наша русская в заступе нужду терпит. И вера православная наша. И заповеди пращуровы. Неужли не в досаду нам, что Шуйский-то свеям за пособление Корелу уступил? Великой кровью еще та уступка отольется. - Сам мыслю так. Мария Федоровна, пристально глянув на сына, отдернула бархатную, расшитую серебряными нитями занавесочку на стене. За ней в углублении была книжная полка. Бережно взяла княгиня в руки ветхую растрепанную рукопись. - Сие поучения незабвенного Максима Грека. Ведай, сыне, что писал он о некоей скорбящей жене Василии. Та жена - наша Русь-матушка в облике безутешной вдовицы, сидящей на пустынной дороге средь лютых зверей. Плачет она вековечно, убивается, стенает от лиходейства и мучительства, от неблагочестивых насильников, кои людей стравливают и людским горем и кровопролитием тешатся. Всяк из них дикий зверь, всяк терзает ее и злобствует, и никто не печется о вдовице безутешной, не радеет за нее. Горестная пустыня - ее удел. Вот, сыне, ако провидел Максим Грек. Памятуй о сем. Никому нельзя на поругание нашу землю отдавать - ни своим царям да боярам, ни чужеземным корыстолюбцам. Памятуй. Опустив голову, Дмитрий Михайлович подавленно молчал: он разумел, какую тяжелую ношу возлагает на него мать, и опасался, что не в силах будет выдержать той ноши. - Заговорилися-то, господи,- спохватилась княгиня Мария.- Уж к вечерне жди позвонят. Она взглянула на слюдяное решетчатое окно, залитое закатной злостью. - В Мугрееве-то скоро, поди, вишенье зацветет... Истосковалася я по Мугрееву. Вертаться навовсе туда хочу. Помирать там буду. - Что ты, чур тебя, матушка!
– перекрестился Дмитрий Михайлович. - Моя, моя пора подходит, сыне,- вздохнула княгиня.
– А ты поди-ка к Прасковьюшке своей, заждалася тебя, смиренница. - Новиков сперва проведаю. - Ладно, ладно, - ласково сказала Мария Федоровна, подойдя к любимцу и подтолкнув его в плечо. У дверей Пожарский низко поклонился матери.