Калейдоскоп. Научно-фантастические повести и рассказы
Шрифт:
Наборщики страшно хохотали.
— В мое время, — заговорил выпускающий, хихикая жирно, — когда я работал у Вани Сытина в «Русском Слове», допивались до слонов. Это верно. А теперь, стало быть, до страусов.
Наборщики хохотали.
— А ведь верно, страус, — заговорил метранпаж. — Что же, ставить, Иван Вонифатьевич?
— Да что ты, сдурел? — ответил выпускающий. — Я удивляюсь, как секретарь пропустил, — просто пьяная телеграмма.
— Попраздновали, это верно, — согласились наборщики, и метранпаж убрал со стола сообщение о страусе.
Поэтому «Известия» и вышли на другой день, содержа, как обыкновенно,
— Понял… слушаю-с, — говорил он.
Персиков запечатанный сургучом пакет вручил ему, говоря:
— Пойдешь прямо в отдел животноводства к этому заведующему Птахе и скажешь ему прямо, что он — свинья. Скажи, что я, профессор Персиков, так и сказал. И пакет ему отдай.
«Хорошенькое дело»… — подумал бледный Панкрат и убрался с пакетом. Персиков бушевал.
— Это черт знает, что такое, — скулил он, разгуливая по кабинету и потирая руки в перчатках. — Это неслыханное издевательство надо мной и над зоологией. Эти проклятые куриные яйца везут грудами, а я два месяца не могу добиться необходимого. Словно до Америки далеко! Вечная кутерьма, вечное безобразие, — он стал считать по пальцам: — Ловля… ну, десять дней самое большее, ну, хорошо — пятнадцать… ну, хорошо, двадцать, и перелет два дня, из Лондона в Берлин, день… Из Берлина к нам шесть часов… какое-то неописуемое безобразие…
Он яростно набросился на телефон и стал куда-то звонить.
В кабинете у него было все готово для каких-то таинственных и опаснейших опытов, лежала полосами нарезанная бумага для заклейки дверей, лежали водолазные шлемы с отводными трубками и несколько баллонов, блестящих, как ртуть, с этикеткою «Доброхим», «Не прикасаться» и рисунком черепа со скрещенными костями.
Понадобились по меньшей мере три часа, чтобы профессор успокоился и приступил к мелким работам. Так он и сделал. В институте он работал до одиннадцати часов вечера, и поэтому ни о чем не знал, что творится за кремовыми стенами. Ни нелепый слух, пролетевший по Москве о каких-то змеях, ни странная выкрикнутая телеграмма в вечерней газете ему остались неизвестны, потому что доцент Иванов был в Художественном театре на «Федоре Иоанновиче», и, стало быть, сообщить новость профессору было некому.
Персиков около полуночи приехал на Пречистенку и лег спать, почитав еще на ночь в кровати какую-то английскую статью в журнале «Зоологический вестник», полученном из Лондона. Он спал, да спала и вся вертящаяся до поздней ночи Москва, и не спал лишь громадный серый корпус на Тверской улице во дворе, где страшно гудели, потрясая все здание, ротационные машины «Известий». В кабинете выпускающего происходила невероятная кутерьма и путаница. Он, совершенно бешеный, с красными глазами, метался, не зная, что делать, и посылал всех к чертовой матери. Метранпаж ходил за ним и, дыша винным духом, говорил:
— Ну что же, Иван Вонифатьевич, не беда, пускай завтра утром выпускают экстренное приложение. Не из
Наборщики не разошлись домой, а ходили стаями, сбивались кучами и читали телеграммы, которые шли теперь всю ночь напролет, через каждые четверть часа, становясь все чудовищнее и страннее. Острая шляпа Альфреда Бронского мелькала в ослепительном розовом свете, заливавшем типографию, и механический толстяк скрипел и ковылял, показываясь то здесь, то там. В подъезде хлопали двери и всю ночь появлялись репортеры. По всем двенадцати телефонам типографии звонили непрерывно, и станция почти механически подавала в ответ на загадочные трубки. «Занято, занято», — и на станции перед бессонными барышнями пели и пели сигнальные рожки…
Наборщики облепили механического толстяка, и капитан дальнего плавания говорил им:
— Аэропланы с газом придется посылать.
— Не иначе, — отвечали наборщики. — Ведь это что ж такое. — Затем страшная матерная ругань перекатывалась в воздухе, и чей-то визгливый голос кричал:
— Этого Персикова расстрелять надо.
— При чем тут Персиков? — отвечали из гущи. — Этого сукина сына в совхозе — вот кого расстрелять.
— Охрану надо было поставить, — выкрикивал кто-то.
— Да, может, это вовсе и не яйца.
Все здание тряслось и гудело от ротационных колес, и создавалось такое впечатление, что серый неприглядный корпус полыхает электрическим пожаром.
Занявшийся день не остановил его. Напротив, только усилил, хоть и электричество погасло. Мотоциклетки одна за другой вкатывались в асфальтовый двор, вперемежку с автомобилями. Вся Москва встала, и белые листы газеты одели ее, как птицы. Листы сыпались и шуршали у всех в руках, и у газетчиков к одиннадцати часам дня не хватило номеров, несмотря на то, что «Известия» выходили в этом месяце тиражом в полтора миллиона экземпляров. Профессор Персиков выехал с Пречистенки на автобусе и прибыл в институт. Там его ожидала новость. В вестибюле стояли аккуратно обшитые металлическими полосами деревянные ящики, в количестве трех штук, испещренные заграничным наклейками на немецком языке, и над ними царствовала одна русская меловая надпись:
«Осторожно — яйца».
Бурная радость овладела профессором.
— Наконец-то, — вскричал он. — Панкрат, взламывай ящики немедленно и осторожно, чтобы не побить. Ко мне в кабинет.
Панкрат немедленно исполнил приказание и через четверть часа в кабинете профессора, усеянном опилками и обрывками бумаги, забушевал его голос.
— Да они что же, издеваются надо мною, что ли? — выл профессор, потрясая кулаками и вертя в руках яйца. — Это какая-то скотина, а не Птаха. Я не позволю смеяться надо мной. Это что такое, Панкрат?
— Яйца-с, — отвечал Панкрат горестно.
— Куриные, понимаешь, куриные, черт бы их задрал! На какого дьявола они мне нужны. Пусть посылают их этому негодяю в его совхоз!
Персиков бросился в угол к телефону, но не успел позвонить.
— Владимир Ипатьич! Владимир Ипатьич! — загремел в коридоре института голос Иванова.
Персиков оторвался от телефона, и Панкрат стрельнул в сторону, давая дорогу приват-доценту. Тот вбежал в кабинет, вопреки своему джентльменскому обычаю не снимая серой шляпы, сидящей на затылке, и с газетным листом в руках.