Калейдоскоп
Шрифт:
— Стойте по-человечески, я же начинаю отсчет!
По команде «ноль» я рванул вперед, исполненный благих намерений. Буль остановил меня на полдороге.
— У вас, что ли, свинец в заднице? Слишком медленно, вернитесь!
Он покрикивал, как старый капрал на новобранца. Я вернулся на старт сам не свой. Хотел как следует отшлепать негодяя. Но Буль не дал мне и рта раскрыть.
— Убрать сигареты! Курение на стартовой площадке строго воспрещается!
Во мне уже все кипело.
— Буль, что в банке, спрятанной
— Красное и вонючее. Без этого не полетишь. Оставьте меня в покое, дядюшка.
Я настойчиво добивался ответа. Буль старался не смотреть мне в глаза, сопел, переминался с ноги на ногу, темнил, но вывернуться не мог.
— Без этого не полетишь. Это такое повидло и все.
— Повидло всегда было для еды, а не для полетов. Ты что-то темнишь, Буль.
— Повидло, повидло Архитаса! — крикнул он и вдруг смягчился. — Я, собственно, ничего не знаю. Но помните, дядя, об аисте. Наш аист может непрошеному гостю превратить попу в дуршлаг. На вашем месте я бы это принял к сведению. Начнем отсчет?
— Сделай милость.
Я снова припустил бегом, по команде «пошел» как можно старательнее подпрыгнул. И тут нечто странное приключилось с моей правой ногой. Может, споткнулся на старте, может, наступил на шнурок? Ни высоко, ни далеко не полетел. Грохнулся головой о ствол дерева, и только нашатырный спирт кое-как привел меня в чувство.
— Где я?
— Под черешней, и вся физиономия в синяках со сливу.
Верминия смазала мне лицо гуталином, который, как известно, самое эффективное средство от синяков и кровоподтеков. Потом помогла встать. Я огляделся, ища Буля и мою правую туфлю. Ни того, ни другого в поле зрения.
— Найдется, найдется, порукой тому моя голова, а его коленки, поскольку Булю придется искать на четвереньках под кустами.
— Я ему вкручу пропеллер, он еще меня узнает. Ты знаешь, туфли были совершенно новые.
Я погрозил кулаком черешням и заковылял в тень, к шезлонгу.
Верминия принесла сердечные капли и газету.
— Мы знаем друг друга столько лет…
— В том-то и дело! Знаем и не знаем. Я хочу читать, а ты мне загораживаешь лицо газетой и говоришь, что я смахиваю на недокрашенного негра. Слышишь, Верминия?
Я прикрываю лицо столичной газетой и прошу прогнать грача, который дерет глотку на трубе и напоминает мне о полетах.
— Я уже сказала галкам.
— Галкам? Ну да, в трубе всегда гнездились галки.
О сне не может быть и речи, самочувствие хуже некуда, тяготит поражение, которое претерпел в присутствии ребенка. Что скажет Буль Аське?
Будит меня Рафачиха, которая нам стряпает и снабжает тем, о чем мы тщетно допытываемся в магазинах. Пришла она веселая и шумная, словно только что вернулась из Турции, куда ездит каждый год. Благодаря этим вояжам ей новый дом подводят под крышу.
Рафачиха рассказывает, что смехом могла бы целое кладбище поднять
— Мне сразу же этот «кросс» показался знакомым, я — за ним, поскольку он уже достаточно вывалялся в грязи.
— Что вы сказали?
— Я знаю, что это чудно звучит, но иначе у меня не получается; ведь туфля-то мужская? Кроссовкой не назовешь, хотя дамскую обувь теперь совершенно не отличишь от мужской. «Кросс» скакал-скакал, пока не влетел в отару овец. Овцы разбежались, тут я его и накрыла платком. Оглянуться не успел, как попался. Сами поглядите, каков он есть.
Я отложил газету и спросил Рафачиху, принесла ли она правую туфлю, поскольку именно такой недостает.
Рафачиха внимательно ко мне присмотрелась, перестала смеяться.
— Вы вроде бы тоже скакали. Если бы я знала, что у вас тут с утра черная пятница, зашла бы завтра.
Она поставила кроссовку возле шезлонга, легонько пнула ногой.
— Шевелись, недотепа, а то получишь! Прыгай, иначе наподдам!
Кроссовка моя не дрогнула. Рафачиха, безмерно удивленная, обратилась к Верминии:
— Дайте мне ореховой настойки, без сердечных капель не очухаюсь.
Они ушли на кухню, чтобы опомниться.
Ореховая сделала свое, вскоре из кухни донеслись нестройные дамские голоса. Воспользовавшись этим, я встал с шезлонга и заковылял наверх, чтобы вознаградить себя за начало дня, который хоть и не был черной пятницей, однако начался для меня неудачно. Стер гуталин с лица и сразу же мне полегчало настолько, что погрузился в дремоту. Дремота — не сон, разбудил меня шепот за стеной.
Верминия отчитывала Буля вроде бы шепотом, но от такого шепота гремучая змея упала бы замертво. Она отчитывала мальчишку тихо, язвительно и была во многом права.
— Знаешь, сколько было бы неприятностей, если бы дядя свернул себе шею? Мы все понесли бы невосполнимую утрату, а ты до конца жизни не смел бы людям на глаза попадаться.
— Тетя, а если бы попался?
— Пожалуйста, молчи и спи.
— А почему дядюшка не слушался? Видел же, что смазываю пятки повидлом, чуть мазнул правый каблук и хорош? Не тут-то было! Именно поэтому кроссовка порвала шнурок и помчалась на выгон.
— Не так уж далеко.
— Тетя, скажу всю правду: я боялся аиста. Он нас не любит, клюет и велит убираться прочь, поскольку луг и лягушки принадлежат ему. Так он мне сказал. Если бы дядюшка меня послушался, не угодил бы башкой в черешню и ничего бы не случилось.
— Башкой? У барана башка, у дяди голова! Думай, что говоришь, Буль!
— Я знаю, у барана такая башка, что весь сад одним ударом разнес бы в щепки. Дядюшка слабее барана, раскорячился у первого же деревца, но я в этом совсем не виноват!