Калифорнийская готика
Шрифт:
— Хорошо; мам. Раз ты так говоришь...
Он опустил голову и развернул стул:
— Пойду посмотрю, как там отец.
Он сидел неподвижно, пока не услышал их голоса в спальне.
Тогда он снова раскрыл папку.
В ней лежали два листа бумаги, почти насквозь протершиеся по линии сгиба. На пожелтевших конвертах, с наклеенными еще до его рождения марками, не было обратного адреса, но на обоих значилось имя получателя —
Первый лист был отпечатанным на машинке и неподписанным письмом. Стиль мог показаться телеграфно-коротким, рубленым, а содержание сводилось к перечислению деталей и событий одного вполне заурядного дня, как будто в самой банальности, обыденности описаний мог при их перенесении на бумагу открыться некий глубокий смысл. Письмо не было любовным в точном значении этого слова, но из него явствовало, что мужчина и женщина знали друг друга очень хорошо, возможно, даже интимно. Язык отличался прямотой, но суть ускользала, как будто реальный смысл надлежало искать не в словах, а в промежутках между ними, в недосказанном.
На другом листке было напечатано стихотворение. Его последняя часть звучала так:
Твоей коже,
Мертвенным блеском манящей
И рассыпающейся, словно
Высохшая пудра.
И все же я пою о тебе,
О губах, мне принесших
Прохладу и сладость цветка,
Ожившего в пустыне,
Всколыхнувшего боль и надежду
На встречу с тобой, пусть даже во сне.
Подпись также отсутствовала.
Закончив читать, он остался сидеть, ожидая, когда голоса в спальне стихнут, а дверь закроется.
Потом он поднялся, подошел к кровати и, пошарив возле стены, вытащил спрятанный там рюкзак. Он положил на место письмо и стихотворение и уже начал застегивать клапан, когда неожиданно для себя самого вытащил из рюкзака тенниску с надписью «Грейтфул Дэд», поднес ее к лицу и вдохнул ее запах. Потом затолкал ее на самое дно и убрал рюкзак в тайник.
После это он вернулся к столу и выдвинул верхний ящик.
Внутри лежал автоматический пистолет.
Он вытащил обойму, проверил, все ли патроны на месте и не нужно ли обойму перезаряжать, затем старательно и методично стер все отпечатки, воспользовавшись для этого полой рубашки. Он положил оружие точно на прежнее место,
Потом вышел из комнаты.
Он взял видеокамеру и медленно, глубоко задумавшись, направился к заднему крыльцу. На веранде все еще работали стиральная и сушильная машины. Так же они работали и утром, и почти всю неделю, перекручивая одну закладку белья за другой, а может быть, терзая одну и ту же. Воздух был неприятно влажный и теплый. Он приоткрыл дверь и выглянул во двор.
Из шланга на холмик над засыпанной ямой стекала вода, и комья свежей утрамбованной глины отвалились от кучи и нехотя сползали вниз, в лужу грязи.
Он подошел к шлангу и перекрыл кран.
Потом сел на крыльцо и долго, изучающе смотрел на холмик. Подняв камеру, навел видоискатель.
В этот же день. Кладбище.
Крупный план — прямоугольный участок. Ни на нем самом, ни рядом с ним не растет трава.
Молодой человек — Эдвард, подросток, а не мальчик, симпатичный, настороженно приближается к могиле. Он похож на юного поэта — чуткий, впечатлительный, терзаемый душевными муками.
Он опускается на колени и берет с могильного холмика горсть земли. Пальцы сжимаются — его захлестывают эмоции. Пыль просачивается сквозь пальцы тонкими струйками.
Эдвард (плача):
— Почему... почему?..
Следующий кадр — надгробная плита в изголовье могилы.
Крупный план — надпись на граните, почти вся заляпанная грязью, кроме первой буквы имени: "С".
Ниже:
УПОКОЙСЯ С МИРОМ
Даты рождения и смерти неразборчивы. Он ударяет кулаком по гранитной плите.
Эдвард:
— Прости... прости...
Я не знал, кто ты.
А теперь уже слишком поздно!
Я совсем не знал тебя!..
Земля на могиле шевелится, поднимается — словно кто-то, похороненный там, пытается восстать из мертвых и прорваться в мир живых...
Внезапно снизу, из глубины показывается лезвие ножа...
И пронзает его — входя точно в адамово яблоко и выходя чуть ниже затылка.
Он опустил камеру.
Земля не шелохнулась. Холмик остался таким, как прежде.
Он положил камеру на колени. Напряженное, но в то же время смиренное выражение, словно маска, застыло на его лице. Вечер угасал. Темнело. А он все сидел и, казалось, был готов сидеть еще очень долго, даже после наступления заката, может быть, всю ночь, если понадобится, в ожидании некоего знака.