Калигула
Шрифт:
Но суффект, а в будущем и ординарный консул Валерий Азиатик себя к инородцам не причислял. Какая разница, кровью меньше в жилах или больше? Знать Рима вела себя и от сабинян, и от латинян, и от этрусков, и не только.
Сеян, бывший для Рима не так давно всем, вторым после императора человеком, когда не первым, был из этрусков. Луции Аннеи Сенеки, и старший, и резво начавший свою cursus honorum [361] младший, были из Кордобы родом. Азиатик вот был галлом. И что? Рим, величайший из всех городов мира, принадлежал и ему по праву. Римлянин — не принадлежность к народу, это другая категория, духовная. Это — нечто большее. Это право решать судьбы мира и отдельных народов здесь и
361
Cursus honorum (лат. «путь чести») — последовательность военных и политических магистратур, через которые проходила карьера древнеримских политиков сенаторского ранга. Развал этого института начался в последние полвека существования республики и завершился в первое столетие принципата.
Вот на этом и пришлось столкнуться Азиатику с жизнью лоб в лоб. Бывает же иногда: все хорошо, все прекрасно. И ничего, ну совсем ничего от жизни не надо! Ну, может, и надо, только озвучивать это не приходится. Если озвучишь, напугаешься сам. У кого же нет тайных желаний, надо только понимать, что они неправильны, не совпадают с моралью. Сдерживать их надо, желания свои. Мир перестанет быть управляем, если добиваться их осуществления, а значит — и невыносим, для него, Азиатика, уж точно. Он и римлянином стал, чтоб всегда и во всем был порядок. И в его жизни, и у всех вокруг. Ну, так вот, ничего от жизни не надо, хорошо же все было…
Император Гай Цезарь Август Германик, называемый охотно римским народом Калигулой, ему, народу римскому, нравился. В том числе и тем, что слыл поклонником женщин. Как же, молод. Молодость да дерзость в таком деле, они же о силе мужской говорят, а где мужская сила, там и лихость, и геройство. Германский поход не очень-то удался. Ну, на нашем веку войн хватит, Рим без войны не бывает. Пусть себе позабавится, пусть раззадорит себя император. А от женщин и сытого желудка, когда надоест, хорошая драка — лекарство. Какой мужчина от драки откажется? Все есть, а драки не хватает!
Только ведь все это тогда, когда тебя не коснулось. Чести твоей. А честь твою держит в руках слабое существо. Не все женщины Рима Лукрециями мечтают стать, она, гляди, как бы ни одна-единственная и была такая, не зря легендой стала. И даже император, коль покусился на женщину, стало быть, на честь, рискует…
Очень сильно рискует император!
А принцепс, у которого не держится язык за зубами, рискует вдвойне!
Калигула же не очень-то стремился к сокрытию тайн. Марка Виниция он любил, от себя не отдалял, несмотря на опалу Юлии Ливиллы. Не было в заговоре против Калигулы участия Марка Виниция, и это было доказано. Но не постеснялся, тем не менее, император как-то в разговоре упрекнуть любимца:
— Всем-то ты хорош, Марк. Только нет у тебя лица. Не припомню, чтоб ты вспылил, разозлился. Не припомню, чтоб наперекор кому-то пошел. Я жену твою, сестру мою любезную, на острове где-то поселил. Мы там с тобою бывали как-то, ты всю округу шагами перемерил, помнишь? Тебе не понравилось, кажется! Я ее имущество
Лицо Марка Виниция приобрело оттенок красного, дыхание участилось, руки непроизвольно сжались в кулаки. Неумолимый шурин, однако, к подобному поведению поданных привык, а временами находил и наслаждение в этих сценах. Он эту школу прошел, да как! Что же другие, им-то почему же должно быть легче…
И потом он, молодой принцепс, он добр. Это так, легкая дружеская насмешка. Пусть немного потерпят, сами же в любви каждый день объясняются.
— А если ты о том, что она из Юлиев, подумываешь…. Так не жди, не дождешься. Я тебя переживу, Марк…
Теперь уж Марк Виниций побледнел. Не хватало получить упрек в желании властвовать. Покойному Тиберию Гемеллу больше ничего приписать не удалось, и этого хватило, чтобы умереть. А потом, не так уж и не прав цезарь. И такая мысль приходила в голову, что уж там. Не так хороша Юлия Ливилла, не так умна, не так богата, тем более теперь!.. Для того и женился, правда это. Женщина она так себе, но имя, имя!
— Впрочем, я тебе верю, Марк, ты из верных людей. Вся беда твоя не в мыслях твоих, а в их отсутствии. Вот мне все твердят: «Сенека-младший то, младший се!». Да ничто этот ваш Сенека. Песок без извести, я читал его, зря, конечно, но старался понять. И ты такой же, Марк. И много вас вокруг таких: то рыба дохлая, то песок без извести, то кубок без вина. Устал я от вас…
Вот тут и попался переутомленному императору на глаза Валерий Азиатик. Не мог не попасться, когда и были они приглашены императором к себе, сенаторы, радетели отечества, деятели… Друзья-враги молодого цезаря…
Да если бы удалось скрыть Азиатику ухмылку, когда честил Калигула Марка Виниция! Ну, сорвалась улыбочка, и правда своя была в словах цезаря, и порадоваться унижению врага не грех. Хорошо бы и отвернуться. Но — не случилось, а жаль.
— А что ты, Децим, так счастлив, могу ли я узнать? Что не поделили с Марком, что у вас за соперничество такое, я слышал?
Валерий Азиатик трусом не был. Он слыл за человека порядочного. Его любили и уважали легионы. И потом, только что высеченный на его глазах молчаливый, безропотный Марк Виниций примером быть не мог. Следовало ответить.
— Ну, я с нобилями [362] не соперничаю. Это они со мной. Глаза им колет тога моя с пурпурной полосой. Я — Риму служу, они — себе. Вот и все разногласия.
Ропот сенаторов за спиной. Побросали еду, кубки отставили. Кому же такая правда понравится? Кому интересна?
362
Нобилитет (от лат. nobilitas — знать) — в древнеримской республике правящее сословие рабовладельческого класса из патрициев и богатых плебеев. Нобилитет пришёл на смену родовой знати — патрициям. К началу III века до н. э. у нобилитета оказалась вся полнота государственной власти.
А вот император с интересом наблюдал короткое сенаторское волнение. Вновь перевел глаза на Децима.
— Ты-то у нас другой, верно. О тебе не скажешь, что чего-то не хватает.
Подумав, Калигула добавил:
— А вот женщина твоя…
Децим напрягся, ибо сенатор знал. Он знал! И мог скрипеть зубами ночью, и пинать Лоллию в бок, будто спросонья, и оцарапать ей шею ногтем, будто случайно, и укусить «любовно» до крови. И Лоллия знала, что муж знает. И оба скрывали друг от друга это знание. Ибо, произнесенное вслух, оно потребовало бы мер. Испортило бы им жизнь, и, может, погубило бы навек. Для многих порядочных людей, или слывущих порядочными, правда, произнесенная вслух, и тщательно скрываемая, это совсем разная правда. Просто небо и земля.