Камень и боль

Шульц Карел

Но Юлий Второй, казалось, бросил вызов даже солнечному зною, многодневному жару, всему этому марту с его мором и смертью. Привыкнув к лишениям, жажде, лихорадке и всем тяготам, связанным с жарой и капризами погоды, он не только не делал распоряжений о выезде за город, но, наоборот, запретил кому бы то ни было из курии без его распоряжения покидать Рим до пасхи. И все-таки иные надеялись, и тупое ожиданье их походило на ожиданье их мулов, которые стояли навьюченные на квадратных дворах дворцов, где листва деревьев сожжена солнцем, фонтаны высохли и их водоемы потрескались. Но папа Юлий Второй, бывший кардинал Джулиано делла Ровере от Сан-Пьетро ин Винколи, выезжал из Рима только для новых войн, а еще было время выступить против Перуджии и Болоньи. Пока все погибало от невыносимого зноя, он, наклонившись над широким столом, покрытым документами, длинными свитками географических карт, планов и договоров, готовил новые походы. Глубоко запавшие сверкающие глаза его легко проникали в сеть интриг, коварства и тайной вражды. Худые, жилистые руки тянулись через стол к распятию и опять возвращались в прежнее положение. Иллюминованный

молитвенник покоился на ворохе военных сводов и донесений разведки. В положенное время он читал часы – между осмотром нового оружия, как умел читать их, сидя в седле боевого коня среди сражений. Жара за окнами полыхала пламенем, но старик этого не чувствовал. Страшная сила огня, горевшая у него внутри, поглощала все. Он ждал. Ему не страшны были ни свирепость солнца, ни гневное изумление Святой коллегии, и потому в мертвой тишине раскаленных дней кардинальский пурпур прилипал к хилым телам, с которых приходилось по нескольку раз в день смывать пот духами, все время возраставшими в цене. Уезжать из Рима воспрещено. Отряды папских войск отдыхали в тени садов и под соломенными кровлями трактиров, изнывая не от жары, а от мирного существования.

Прелату Теофило Капицукки, одному из секретарей Святой апостольской канцелярии, помнящему времена Борджа, этот мертвый Рим без празднеств казался теперь гигантским высохшим колодцем, где даже вязкая грязь отвердела и потрескалась от зноя. Он сидел за столиком, тяжело переводя дух от одышки и с трудом не давая глазам смыкаться. Воздух в Апостольской канцелярии был теплый, тяжелый, неприятный. Скрип гусиных перьев по пергаменту рьяно несся от всех столиков, над которыми горбились писарские спины, пропитанные усердием и зноем. Капицукки сонно прислушивался. Однообразный шелест пергамента усыплял не меньше, чем гнетущая истома. К скрипу перьев по коже присоединялся звук его одышливого дыхания. Еле слышно жужжало дрожащее парево.

Взгляд прелата медленно, лениво прошел по рядам писарей, которые кончат свой труд только поздно вечером, когда опустится прохладный сумрак и измученная земля начнет жадно пить холодную тьму. Тогда только он при свечах, во влажной свежести ночи, проглядит покрытые строками пергаменты, не пропущено ли какое важное слово, потому что это были документы великого значения, предназначенные для государей, епископов, аббатов и всего честного христианского народа – это были индульгенции.

Губитель непокорных городов, Юлий Второй укреплял основы Вечного города. И повелел государям всего мира отдать Риму свои сокровища. Рим, драгоценный камень божий, должен быть весь оправлен в золото. Он должен быть прекрасней всех городов христианских. Юлий читал Писание: "Ты говоришь: Я совершенство красоты! А пределы твои – в сердце морей. Строители твои усовершили красоту твою". Он думал при этом о Риме. И читал дальше: "Из Сенирских кипарисов устроили все помосты твои: брали с Ливана кедр, чтобы сделать на тебе мачты; из дубов Васанских делали весла твои; скамьи твои делали из букового дерева, в оправе из слоновой кости с островов Киттимских; узорчатые полотна из Египта употреблялись на паруса твои и служили флагом; голубого и пурпурового цвета ткани островов Елисы были покрывалом твоим". Он читал и думал при этом о Риме.

"Перс и Лидиянин и Ливиец находились в войске твоем и были у тебя ратниками, вешали на тебе щит и шлем. Сыны Арвада с собственным твоим войском стояли кругом на стенах твоих, и Гамадимы были на башнях твоих; кругом по стенам твоим они вешали колчаны свои; они довершали красу твою".

Перевернув страницу святой книги, он замечтался, думая о Риме.

"Фарсис платил за товары твои серебром, железом, свинцом и оловом. Иаван, Фувал и Мешех торговали с тобою, выменивая товары твои на души человеческие и медную посуду. Из дома Фогарма доставляли тебе лошадей и строевых коней и лошаков. Многие острова производили с тобою мену, в уплату тебе доставляли слоновую кость и черное дерево. Арамеяне за товары твои платили карбункулами, тканями пурпуровыми, узорчатыми, и виссонами, и кораллами, и рубинами. Иудея и земля Израилева за товар твой платили пшеницей, и сластями, и медом, и деревянным маслом, и бальзамом. Дамаск торговал с тобою вином Хелбонским и белою шерстью. Дан и Иаван из Узала платили тебе выделанным железом: кассия и благовонная трость шли на обмен тебе. Купцы из Савы и Раемы торговали всякими лучшими благовониями, и дорогими камнями, и золотом платили за товары твои… И ты сделался богатым и весьма славным среди морей…"

Думая о Риме, он растроганно повторил последнюю фразу святого текста. Но он добился тиары в шестидесятилетнем возрасте и знал, что близок к могиле.

Всякий раз, повторяя у вечерни псалом сто двадцать девятый, он думал о том, сколько лет ему дано еще прожить, и в эти уже недолгие годы старик, переживший суровые периоды борьбы за жизнь и престол, рассчитывал еще перестроить церковь и Рим, расширить и укрепить границы Папского государства, вырвать церковные лены у некоторых князей, а христианский люд у дьявола. Он спешил. Лихорадочно разрушал и лихорадочно строил, расточал благодеяния, не скупился на кары. Имя его было бичом, которым он хлестал противников по спине, так же как друзей – по лицу. Каждый изведал жгучесть ударов… Юлий Второй встает в бесконечной силе своего величия и налагает на весь мир обязанность: содействовать обновлению церкви и Рима…

Священники, художники, кондотьеры со страхом и тревогой толпятся в сенях его покоев, робкие, растерянные, и сразу замолкают: вдруг двери распахнулись, старик вошел быстрыми мелкими шагами и окинул огненным взглядом их коленопреклоненные ряды. Ему известна обязанность каждого из них, и он точно знает – выполнена она или нет. За ним стоит кардинал Алидоси, высокий, бледный, молчаливый, лицо полно глубокой, тяжелой думы, взгляд отсутствующий,

обращенный в никуда. Преданнейший друг папы, прошедший вместе с ним через все муки, все изгнания, все происки Борджа, все опасности яда и кинжала, друг испытаннейший. Папа ничего не предпринимал без Алидоси, который всегда молчит, высокий и строгий, немой даже на зов своего собственного сердца. Только задумчивое лицо с резкими чертами да глаза выдают какое-то тщательно скрываемое страдание, тяжкую тайну в глубине души, неколебимо похороненную там ужасную загадку. Папа, немного сгорбленный, опирающийся на высокий посох слоновой кости, который служит и для величия и для расправы, выкликает коленопреклоненных по именам – так, словно из плотно сжатых узких губ его вылетают искры, словно он каждое имя высекает камнем из огнива, и они подходят принять новое бремя, новую кару, новую награду. И когда уж им показалось, что они заметили на морщинистом, высохшем лице его улыбку, сила его неожиданно прорывается наружу в страшной вспышке бешенства, которое, смяв, повергает их снова на землю. Юлий испепеляет их, кипит гневом, колотит посохом слоновой кости по их согбенным спинам, он ждет от них больше, он всегда ждет от них того же, чего требует от самого себя, ищет и не находит, видит только сокрушенные и беспомощные, жалкие фигуры растерявшихся людей. Ах! Если б вот этими судорожно сжатыми руками остановить время, сжать отдельно каждое сердце и выдавить из него всю кровь до последней капли, всю силу до последнего трепета!..

Тяжелый парчовый занавес сомкнулся за его быстро удаляющейся, наклоненной фигурой, торопливый стук посоха слышится уже далеко, а они все стоят, перепуганные, словно пройдя сквозь огонь. Они слышат, как папа торопится в свой рабочий кабинет – затевать новые военные походы, новые стройки и новые буллы, исправлять нравы орденов, возвращать монастырям дисциплину, рассматривать планы архитекторов, статуи и картины художников, добычу раскопок и оружие. Нет покоя старику, то и дело сменяющему папский паллий на панцирь воина.

Рим! Богатым и весьма славным сделаю я тебя, драгоценный камень божий, весь оправленный в золото, целый мир склонится перед твоим величием, не будет города прекрасней во всем христианском мире! И, вернувшись из первых походов против захватчиков церковных владений и Борджевых приверженцев, он принялся прежде всего за строительство в Ватикане, чтоб превратить этот каменный прибой башен, башенок, садов, тюрем, твердынь и церквей в резиденцию, величественную уже по внешнему своему виду. Но не успел приступить, как обнаружилось, что древняя базилика всего христианского мира – храм св. Петра – грозит рухнуть. Столетия и вихри, войны и пожары промчались по ее тысячелетним стенам, и было удивительно, что она еще стоит, до того покосившаяся, что расселины ее внушали папам страх. За много десятилетий до того папа Николай, пятый по счету с этим именем, хотел начать починку, да война помешала и другие заботы, а потом он умер. И другие собирались – и тоже умерли. А древняя базилика продолжала перекашиваться, наклонившись так, что, кажется, вот-вот упадет, как во сне Иннокентия Третьего – все здание церкви, пока не подпер ее человек в одежде нищего, по имени Франциск, родом из умбрийского города Ассизи. Столько пап хлопотало, а лучше не смотреть: стены трескались под тяжестью столетий, алтари расседались, фрески лупились, сырость ползла по стенам, которые потом обжигал и крошил зной, а из всех работ по восстановлению, начатых столько десятилетий тому назад, было закончено одно лишь небольшое возвышение в глубине храма, каких-нибудь пятнадцать стоп над полом.

Юлий Второй остановился перед этим ненужным возвышением, и лицо его застлала печаль. Он увидел церковь и увидел крест, опустившись на колени и закрыв лицо руками. Да, так повелось со времен Николая Пятого, родня, племянники и сыновья, девки, кутежи, частые войны – не во славу церкви, а ради богатства рода, – вероломства, святотатства, убийства, ложь, гнусности, Рим разграбленный, церковь униженная, море позора, волны крови. И страшный сон его дяди – Сикста – в ту ночь, перед конклавом, – по Ватиканским галереям ходит человек, у которого нет ни облика, ни красоты, кровавые следы босых ног на плитах, троекратное падение под крестом, виноградник мой избранный, я тебя выпестовал, и как же стал ты мне горек, – меня распинаешь, а Варраву отпускаешь! Папа стоял на коленях у покривившихся, расседающихся стен, белая борода его спускалась по сложенным рукам, молитвенно прижатым к самому подбородку. Да, так бывало, наверно, и раньше, но больше всего – со времен Николая… ах, этот лигуриец Парентучелли – за три года епископ, кардинал и папа! Пришел не только лигуриец Николай, пришли Платон, Сенека, Птолемей, а потом – Овидий, Гораций, Вергилий, лавина пергаментов и заблуждений. За находку оригинального текста Евангелия святого Матфея – пять тысяч дукатов, а за простой перевод Гомера – десять тысяч, папский двор уже не монастырь, не монашеский орден, а библиотека, пиршественный зал, академия. А в это время сотни тысяч стоят на коленях в Константинополе, ожидая лютой смерти под водопадом кривых сарацинских сабель и в слезах взывая к Панагии, пресвятой деве – о помощи и чуде.

В пламени рушится Византийская империя, напрасно умоляя Рим о помощи, ворота мира вышиблены, и несметные полчища магометан ринулись из своих пустынь в Европу. Величайшим наслаждением для Николая было расхаживать по библиотеке, которую он собрал с великим тщанием и ценой многих жертв, один зал полон греческих, другой – латинских рукописей. А на зубцах замка Святого Ангела качался труп Стефано Поркаро и девяти его катилиновцев. Потоп язычества из азиатских ли степей, из философских ли аудиторий – усиливался. А правил Николай, первый гуманист. Падало королевство за королевством. Он строил великолепные библиотеки, предпринимал дорогие раскопки. Но что осталось здесь, в соборе св. Петра, из всех этих начинаний? Возвышение в глубине храма на каких-нибудь пятнадцать стоп выше пола…