Камень-обманка
Шрифт:
Его снова спрашивали о расстрелах, о заложниках, он бормотал в ответ нечто невнятное и, как на прошлых допросах, косился на стенографисток: слова улетают, а написанное остается.
В три часа дня допрос был закончен, а может, его прервали, наверное, прервали, и Колчака вернули в камеру.
Но даже и теперь он не позволил себе отдыха, а все искал самые малые возможности для спасения. Ничего путного не приходило в голову.
Откуда-то со стороны Ушаковки до него донеслась песня, там, вероятно, шли строевые занятия, и он содрогнулся,
Песня затихла, и он стал прислушиваться к выстрелам с запада. Войцеховский бил по городу, бил редко и неуверенно, будто отдавал казенный солдатский салют ему. Колчаку, которого сейчас винит и проклинает Россия.
За окном уже была черная ночь, на одной низкой собачьей ноте скулила за стеною метель, и только эти звуки — уханье бури и удары снарядов — заполняли собой, кажется, весь мир.
Адмирал плотнее застегнул шубу, надвинул шапку на лоб и замер в неудобной позе возле мутного, грязного окна.
Так простоял он в темноте час, и два, и три, не шевелясь и уже ни о чем не думая, а только вздрагивая, будто пушки Войцеховского тупо били ему в грудь…
ГЛАВА 2-я
ДОРОГА ПЛАЧА
Молоденький солдат Иван Евстропов, стоявший в этот студеный зимний вечер на часах у гостиницы «Модерн», внезапно выругался и схватил за рукав человека, пытавшегося пройти в ЧК.
Тот обернулся, и на Евстропова удивленно взглянули большие черные глаза.
— В чем дело?
— Виноват! — смутился часовой. — Зреньем ошибся. Проходи, товарищ Чудновский.
Покачивая головой и коря себя за промашку, Евстропов проводил взглядом невысокую фигуру председателя Иркутской губЧК и снова застыл у подъезда бывшей гостиницы.
Чудновский поднялся в свой кабинет на втором этаже, с удовольствием скинул меховую шапку и насквозь промерзшую кожаную тужурку, присел к раскаленной печке. Дверка чугунной буржуйки покраснела от жара, и Чудновскому показалось,
Немного согревшись, он позвонил по телефону и вызвал к себе руководителя контрразведки Бориса Бака.
— Садитесь, Борис, — кивнул Чудновский на стул, когда Бак, высокий черноволосый парень, вошел в кабинет. — У меня к вам дело.
Председатель ЧК достал из стола тетрадь.
— Наши товарищи из Черемхова прислали любопытный документ. Это дневник казачьего офицера Андрея Россохатского. Впрочем, скорее воспоминания, без точных дат, мемуары. Он делал записи в черемховской тюрьме. Тетрадь взяли у него во время обыска, в первых числах января.
Чудновский потер мягкие каштановые волосы, зачесанные назад, заключил:
— Полагаю, вам стоит внимательно прочесть тетрадь. В ней верные и точные наблюдения. Судя по ним, офицер — случайный человек в войсках Колчака. Но влез в собачью шкуру — лай. Ознакомьтесь с записями. Вы многое узнаете о враге и о том, что он такое сейчас.
— Хорошо, Самуил Гдальевич, — отозвался Бак. — Посмотрю. Однако теперь немало срочных дел — и позвольте мне заняться чтением как-нибудь потом, в свободную минуту.
— Нет, — покачал головой Чудновский. — Свободная минута у вас найдется нескоро, а это, — он указал на тетрадку, — вы и ваши люди обязаны знать.
Простившись с председателем, Бак прошел в свою комнату и, убрав бумаги со стола, раскрыл тетрадь.
Всю ночь в его комнате горел свет. Было тихо. Лишь временами безмолвие нарушалось шелестом страниц, негромкими шагами да дребезжанием стекол в окне: на западе устало и глухо били пушки.
На тетрадной обложке значилось:
«Андрей Васильевич Россохатский. Мысли и воспоминания в плену. Декабрь 1919 — январь 1920».
Бак перевернул страницу и стал читать.
«Записи в черемховской тюрьме.
Итак, я начинаю рассказ о дороге плача, позора и горя.
У войны бешеный ход, и все, что попадает под ее колеса, тотчас превращается в щепу, в пыль, в ничто.
Всего месяц ходил я вольноопределяющимся. Затем присвоили первое офицерское звание. К чему оно мне, и зачем мне эта служба? Впрочем, меня никто не спрашивает — и вот я послан в Омск, к генерал-квартирмейстеру, за назначением.
Армия отступает, красные висят на наших плечах, но после Челябинска, кажется, никто ничему не удивляется.
Схожу на станции Омск. Беды начались уже на перроне. Казалось бы, город, где находятся правительство, ставка и Колчак, должен резко выделяться порядком и дисциплиной. Ничего подобного! На перроне и привокзальной площади — масса бесцельно шатающихся офицеров. Держат они себя донельзя развязно и, по-моему, умышленно нарушают форму ношения одежды.
Сначала мне показалось, что это исключение из правил. Подумал: встреченное мною воинство Мамая — случайные на станции люди, командиры фронтовых частей, проезжающих через Омск.