Камень среди камней
Шрифт:
– Да, конечно, – я, улыбаясь, поспешно покинул кабинет и отправился в библиотеку, дабы спокойно поработать в единственном месте, где я чувствовал покой.
Ближе к обеду жизнь подкинула одну из своих тёмных шуток – страну, в которой я жил и гражданином которой я был, частично мобилизовали. Я не был патриотом, не уважал, но и не оскорблял действующую власть, не служил в армии, хотя был готов (печень оказалась проблемной – вот и не взяли) и ненавидел войну, точно зная, что хорошего от неё ждать нечего. В общем, я был самым обыкновенным человеком: так мыслило, наверное, процентов восемьдесят. Для меня не было причин рваться в бой, но в сознании начали появляться смутные образы: моё желание останется при мне, но действительность будут определять другие люди – решать за меня – мне стало тревожно и пришлось прибегнуть к десерту. Я старался не думать об этом, но всё же вчитывался в новости и оценивал всякий риск. Это было пыткой: поверх
Жизнь казалась мне игрой, чьих правил я не понимал и играть в которую я вообще не хотел, находя её глупой и нелогичной. Логику мира выстроил не Бог, а Дьявол, потому что иначе описать происходящее в ней невозможно – чей-то злобный умысел нитью прошил все наши судьбы, сплетая их в узлы не подходящими друг другу тканями, которые после кройки невозможно расшить или развязать. Чья-то злая воля выстраивает каждый день наш так, чтобы мы могли жить, имея надежду, и выдаёт нам порционно страдания – иногда больше, иногда меньше, но смертельную дозу – никогда. Стоит тебе лишь вступить на путь сонного разума, на тропы аскетичной, тихой жизни, и всё же немного презренной и подавленной, как вдруг реальность изменятся, закручивая тебя в круговорот таинственных страданий, и чем сильнее ты сопротивляешься, чем дольше ты держишься, не поддаваясь искушению сдаться, тем тернистее и злее становится путь, тем изощреннее становится твоя пытка.
Георг очнулся ближе к обеду и сразу же позвонил мне, начав со слов: «Я не хочу убивать людей», застав меня в библиотеке. Я тщетно пытался образумить его, внушить ему мысль, что паника безосновательна, хотя я и сам тревожился, но ведь он был моим другом, помогать которому я обещал в первую очередь самому себе. Если не умеешь заботиться о близких, то и о себе позаботиться ты не сможешь. Правду говорят: человеку нужен человек. Мне хотелось спокойно продолжить писать, но он выпросил встречу, и через минут сорок мы уже пили кофе в «Интернационале».
– Что ты так тревожишься? Ты не подходишь ни по каким критериям отбора, – начал было я.
– Да им скоро вообще уже всё равно будет. Вон – на улицах повестки выдают, не спрашивая, кто ты, откуда и куда идёшь!
– Не предлагаешь же ты паниковать и пугаться каждой тени? Не станут тебя брать. Ты же дистрофик.
– Но я и не знаю, что делать. Проснулся, и через час листания ленты у меня уже гудела голова так, что я не мог даже лежать в постели. Валить надо отсюда – это уже конченая страна.
Стоит отметить, что в его словах присутствовал оттенок лжи: Георг любил страну как первую любовь, будучи привязанным к языку так же, как и я. Он любил русскую молодежную сцену, ментальность людей, окружающих его ежедневно, общий мрачный настрой, в котором легко было найти прибежище. Одним словом, он был патриотом русской души, но вот с государством
– Да только вот куда? И без того границы перекрыли во все прекрасные для иммиграции страны, так теперь ещё и под расписку о невыезде попасть не хрен делать.
– Да хоть куда. Только бы людей не убивать. Лучше бежать. Или сидеть.
– И то верно – убивать не очень-то хочется, а и помирать там тоже, если уж честно говорить. Знаешь, Мухаммед Али просидел несколько лет в тюрьме, отказавшись лететь во Вьетнам, так что у нас с тобой достаточно приличный референс для отсидки.
– Хах! Я бы всё же хотел быть на свободе. Ты же знаешь меня – могу в любых условиях существовать, лишь бы оставаться человеком, но тюрьма всё же последнее место, где я хотел бы быть.
Мы вышли из кофейни и направились в сторону парка, желая выбраться из удушливой атмосферы мыслей, витающих всюду: по лицам людей было ясно – они тоже погружены в раздумья.
– У меня есть пара идей на этот счёт, – продолжил я шутливо после долгой паузы в беседе, надеясь как-то подбодрить Георга. – Первая – это продать всё наше имущество, обналичить, конвертировать и пойти через семь границ. Второй план – это сделать то же самое, но идти через три границы. Третий – это гаситься в странах с безвизовым режимом и возможностью нахождения девяносто дней, покуда такие страны не закончатся, но скорее куда быстрее кончатся деньги. Как тебе идеи?
– Хреново как-то всё звучит. Не очень обнадёживает.
– Ну, время сейчас в целом безнадёжное. Это как в магазине мясо покупаешь, прося полкило, а тебе насчитывают полтора и спрашивают так естественно: «Годится?». А ты, конечно, понуро отвечаешь: «Да, в самый раз…». Иллюзия выбора. Если откажешься, скажут, что не могут отрезать полкило и вообще купите что-нибудь по акции. Вот и приходится соглашаться.
– А может, Грузия? Казахстан?
– Боюсь, что эта возможность была актуальна пару часов назад. Через считаные минуты начнут поступать новости, что билеты стоят под двести тысяч, а на границах очереди длиною в десять часов. Вон, в Тель-Авив уже сколько стоит билет на самолёт? Триста? Пятьсот тысяч? Мы с тобой слишком бедны, слишком человечны и слишком мужчины, чтобы жить счастливо. Одна у нас доля испокон веков – женщины и войны. Мы умираем лишь из-за них единых. Всё остальное можно пережить. Поэтому пока тихо сидим и стараемся не обмочиться, а если уж позовут, то, что поделать? Придётся также тихо сидеть в окопах.
Угрюмо кивнув, погружаясь в свои мысли, Георг предложил мне поесть в недорогом ресторане израильской кухни, до которого мы быстро дошли, наелись досыта и вышли с чувством тяжёлого морального удушья, в состоянии полусознания: оба мы были как в бреду, и нам не верилось, что жизнь, никогда никого не щадившая, вдруг оказалось – не щадит и наше поколение тоже.
Мы отправились к берегу реки, где расположились угловые лестницы и скамейки, на которых мы любили подолгу сидеть с ним в былые времена, когда, кроме нас двоих, у нас не было никого: мы были молоды духом, здоровы, веселы и настроены на свершения, на победу дружбы, любви и мира. А затем случилась жизнь. Теперь мы сидели с ним разбитые, лицами мы стали явно не краше, но суровее: его покрылось небольшими узкими складками-морщинками, мои глаза впали вглубь черепа, образовав вокруг себя два синих кратера с просветом из красных и синих вен. Мы не верили уже ни во что, поняв, что формы у наших грёз вовсе нет, что это всего лишь абстракция, лишённая возможности к реализации. Его покидала возлюбленная (родители из Казахстана вызвали её к себе на время, пока ситуация не прояснится), и видел он её, как сам считал, последний раз в жизни. Я находил это романтичным и крайне драматичным, вспоминая всю их известную мне историю любви. Они были достойны большего и были людьми довольно хорошими: факторы, в общем-то, взаимосвязанные, но на практике не подтверждаемые.
Что же до меня? Моя любовь была странной, а человеком я был откровенно плохим. Моё счастье было тёмным, глубоким и таинственным омутом, пугающим и омрачающим меня, но и дарящим мне таинственную радость обнадёживающей неизвестности, исходящей из недр всего человеческого. Оно не было похоже на простое счастье других, и хоть эта мысль точно колола меня в сердце, угнетая меня, я знал, что получил то, чего так яростно добивался все свои годы. От чужой нежности, запечатлённой мною, меня тошнило – она раздражала меня, вводила в гнев, преображая меня в нелюдимое, злое животное, которое могла приласкать лишь одна рука, вечно бывшая столь далеко от меня. Чудо, что вообще эта рука присутствовала в моей жизни, ведь не так уж и давно я укусил её со страшной и холодной, лишённой сочувствия и человечности силой.