Каменная месса
Шрифт:
Боль не оставляла. Как бы заманчиво ни отвлекала меня работа, а первые старческие недуги ни упреждали не только жить здоровее, но и управлять своими чувствами, страстное томление не отпускало меня. Я словно потерял любимую, как будто она покинула меня, и то, чем я обладал, мне суждено было похоронить и оберегать эту утрату как тайну. Не с кем было поговорить об этом. Даже супруге не проронил я ни одного вразумительного слова. А в чём, собственно, я должен был бы ей сознаться? В каких-то многолетних отношениях с молодой женщиной, которая в силу своей профессии держалась окаменевшей, когда я видел её, смотрела поверх меня вдаль и которая, даже если бы у
Так прошли годы. А с ними и столетие. В обращение вошла новая валюта. И когда я в путешествиях повсюду видел людей, что всё ещё работали статуями, то, думая о ней, представлял, как она слышит, что в её серокаменную мисочку со звоном падает теперь диковинная валюта, распространившаяся по Европе.
Большего мне было не дано. Даже мой дар, которым я пользовался с удовольствием или по необходимости, — приглашать гостей к столу на чистом листе бумаги — больше не действовал. Я повторно пригласил безымянного Мастера из Наумбурга и прототипов его именитых донаторов на рыбный суп, бедро косули с сыром и грецкими орехами. Но они не пришли. Ни Реглинда, ни Гербург, ни Тимо, ни Зиццо. Они остались в плену своего времени или не хотели впадать в замешательство от круговерти и кризисов дня сегодняшнего. Наше беспокойство об изменении климата, крахе пенсионной системы или последствиях глобализации их не интересовало. И даже Ута, которую, как я надеялся, можно заманить соломинкой и кока-колой, не приняла моего приглашения.
Не раз ещё бывал я с другими гостями за столом, позволяя себе умчаться в куда более отдалённые времена — сидел, например, на корточках у костра с неандертальцами или пробовал свои силы в бенгальской кухне; приглашений, чтобы я развеялся, было в достатке.
Когда же потом я увидел её, нет, узнал, вопреки совершенно другой, струящейся, одежде и жестам, полным смирения, она стояла, осыпанная красноватой каменной пудрой, словно чудотворная святая. Я наткнулся на неё, совершенно не искав, во время Франкфуртской книжной ярмарки, когда после обеда с издателями случайно забрёл в банковский квартал. Но, возможно, это и не было совпадением. Я улизнул ещё перед десертом, ёрзая и тревожась шальными мыслями о возвращении домой, под предлогом купить себе редкий сорт табаку, а увидел её в том районе, где табачных киосков и не найти.
Она стояла перед «Дойче Банком». Точнее, между главным входом и скульптурой, что бесконечно длящейся петлёй символизирует круговорот денег, абстрактно-безукоризненная форма которой соответствует зеркальным фасадам небоскрёбов. Инородная здесь, и вместе с тем удачно вписываясь, она стояла как Святая Елизавета [24] на постаменте, который, как и её облик, выглядел словно высеченным из красноватого песчаника. Соответствовала этому и мисочка, в которую иногда бросали мелочь редкие изумлённые банковские служащие и, вероятно, состоятельные клиенты. Время от времени кто-то, кого я отнёс к руководящим эшелонам этих небоскрёбов, клал бумажную купюру. Поскольку, согласно экскурсионным программам, туристов тут не бывало, никто и не фотографировал.
24
Елизавета Тюрингская (также известная как Елизавета Венгерская, 1207–1231) — католическая святая, покровительница Тюрингии, широко известная своей благотворительностью, помощью бедным, немощным. В народной молве с ней связано много легенд: «чудо с розами», «чудо с плащом».
Скульптура, так напоминавшая мою Уту — нет же, это была она, — держала в руках широкую плетёную корзину, которая, казалось, тоже была высечена из камня, но в ней была целая копна живых роз, разумеется красных. Они должны были олицетворять то «чудо роз», о котором рассказывает легенда: поскольку Елизавета — жена жестокого
Взгляд выдал её. Ни одна Елизавета не смогла бы так целеустремлённо смотреть в пустоту. К тому же ясно неизменны были её утончённая верхняя губа и полноватая нижняя. При ближайшем рассмотрении мизинец её левой руки, которая держала корзину, заполненную розами, совпадал по своей чрезмерной длине с мизинцем той самой руки, с кольцом на указательном пальце, что удерживала складки плаща. Однако на руке Елизаветы, стоявшей перед «Дойче Банком», кольца не было. А правой рукой, которой когда-то высоко поднимала ворот плаща у правой щеки, заслоняясь от супруга и остального мира, она теперь раздавала розы из своих запасов, отвешивая лёгкий поясной поклон особо щедрым клиентам со своего высокого пьедестала.
Я наблюдал долго. Прибывали и уходили посетители банка. Постоянно подъезжали чёрные лимузины. Шофёры отворяли двери. Сотрудники, даже из числа ключевых менеджеров, обратив мимолётный взгляд на стоящую фигуру Елизаветы, спешно исчезали. К этому небоскрёбу как к особо охраняемому зданию был приставлен двойной полицейский патруль. И нигде не было видно её ливанского ухажёра. Может, сутенёра больше при ней не было? Возможно, его депортировали и он продолжил свой бизнес в Бейруте или в Дамаске. Не состоя ни у кого в рабстве, моя Ута в образе Елизаветы теперь была свободна от внутренних и внешних понуждений. Ей больше не грозили ни побои, ни гнусные штрафы и унижения, она могла свободно, по своей прихоти или по необходимости, вживаться в ту или иную роль: сегодня — в Елизавету Тюрингскую, раздающую розы, завтра — в Герцелойду, ежедневно вспоминающую своего заплутавшего по миру сына Парцифаля. Я мог представить её и ангелом с житийной хоругвью перед Фрайбургским кафедральным собором, и даже с ямочками на щеках, наподобие её соседки, смеющейся Реглинды в западном хоре Наумбургского собора. Множество статуй образно вязалось с нею. Наконец моя Ута была свободна от всех понуждений.
Я был рад видеть её в тёплых каменистых тонах, в располагающей позе, преисполненной будничного смысла. Даже сам «Дойче Банк» предстал предо мной, как показалось, в лучшем свете. Наконец я решился. Ближе, ещё ближе. Не сказать, что я обращался к ней напрямую как к Уте, превратившейся в Елизавету. «Привет», — сказал я и — «Рад вас видеть снова». Вежливо и разборчиво написал я на записочке замаскированное под просьбу своё желание: как только закроется банк, если мне будет позволено, мы перекинемся с ней парой слов в тишине, а заодно и хорошенько перекусим.
О своём имени я умолчал. Притворился её поклонником. Записку я не подбросил к мелочи, а подложил под оставшиеся розы — так близко подошёл я к ней. Но и в роли Елизаветы Ута никак не отреагировала. То есть, по крайней мере, она не вытащила моё послание из-под цветов, не нашла повода скомкать записочку и выбросить в сторону той самой скульптуры, что символизировала беспрерывный денежный оборот. Когда я отошёл, на ходу склоняясь в поклоне перед моей возлюбленной статуей, мне поверилось, что я удостоился её взгляда. Мне даже показалось, что сверкнул отсвет улыбки.
Ни респектабельный «Франкфуртер Хоф», ни оживлённый «Мессе-отель» не подходили; без колебаний, словно по заранее обдуманному плану, я написал в моей пригласительной записочке адрес ресторана в зале ожидания главного вокзала; во-первых, потому что сам охотно бывал в залах ожидания не только во время поездок, а во-вторых, я мог предполагать, что и ей, беспокойно-непоседливой, гонимой из края в край, подобное место встречи будет привычным — я и в поездках часто высматривал ее именно в залах ожидания.