Каменное море
Шрифт:
– Спасибо, – сказал я Пушкину, – я этого почти ожидал…»
Но предупреждение об аресте сыграло свою большую роль Раевский был взят под стражу на другой день – 6 февраля 1822 года. Узнав от Пушкина о нависшей над ним угрозе, он успел уничтожить важные бумаги, которые, если бы только попали в руки следователей, могли стать неопровержимыми уликами против него самого и всего тайного общества.
Так Раевским навеки была утрачена шпага, но спасена честь.
XXIV. Список
Командующий 16-й дивизией Михаил Орлов, когда произошел арест Раевского, находился в Киеве. В Кишиневе стал хозяйничать генерал Сабанеев. Он прибыл сюда, чтобы расследовать так называемый бунт
И хотя Орлов и производивший расследование генерал Пущин нашли, что капитан Брюхатов наложил неправильно наказание на каптенармуса, Сабанеев, пользуясь правом старшего начальника и отсутствием Орлова, устроил настоящую расправу над возмутившимися солдатами.
В пику Орлову Сабанеев превратил казнь в показательное зрелище. Около манежа, где Орлов давал офицерам в первый день нового года завтрак, собрали воинские части. Зачитали при звуках литавр и труб приговор. Затем палачи кнутами стали истязать четырех солдат, виновных в «бунте»…
Страшные удары твердого, как железо, ремня в куски рассекали человеческое тело. Земля около Аккерманского проезда, где происходила казнь, пропиталась кровью. Из четырех истязаемых солдат двух тут же засекли насмерть. [75]
75
Свидетель этой жестокой расправы П. Долгоруков пишет в своем дневнике: «…При мне сняли с плахи первого солдата, едва дышащего, и хотели накрыть военной шинелью. Всякий, понесший уже наказание преступник, вселяет сожаление, но полковой командир Соловкин закричал: „Смертья военная, не надобно шинели, пусть в одной везут рубахе!“ На другом конце солдат простой не мог быть равнодушным зрителем. Он упал, и его вынесли за фрунт».
Генерал Сабанеев и его приспешники торжествовали. Они не теряли надежды, что скоро доберутся и до тех, кого они считали источником вольномыслия в армии – до самого Орлова и до Раевского…
Особенные надежды возлагал Сабанеев на бумаги, которые были изъяты во время обыска, произведенного на квартире Раевского. Перебирая листки, исписанные почерком ненавистного для него вольнодумца, генерал багровел от гневного волнения. То тут, то там в этих бумагах встречались крамольные имена известных по его мнению своими мятежными взглядами философов, ораторов, политических деятелей: Брута, Вашингтона, Монтескье, Риего, Франклина, Мирабо, Квироги, Демосфена… Одни эти имена приводили уже в бешенство Сабанеева. А пространные рассуждения Раевского о рабстве в России, о патриотизме, связанные с мыслями о свободе и о гражданской чести, были ненавистны крепостнику-реакционеру. Он полагал, что человек, проявивший интерес к таким темам, уже достоин казни или ссылки на каторгу в Сибирь.
Поэтому Сабанеев, несмотря на то, что предерзостный вольнодумец Раевский на допросах в пух и прах разбил все предъявленные ему обвинения, не считал себя побежденным. Сабанееву казалось: крамольные бумаги, изъятые у вольнодумца – достаточная улика, чтобы погубить сего негодника. Сам генерал лишь бегло перелистал их. Детально заняться их изучением генералу было не под силу. Не хватало у него для этого ни ума, ни образования, ни элементарной грамотности.
Не утруждая себя более обременительным чтением изъятых у Раевского бумаг, Сабанеев отдал их в надежные руки – приехавшему в Киев Киселеву. Генерал ничуть не сомневался, что этот любимец царя, получив такие, по его мнению, весомые доказательства о бунтовщицкой сути «предерзостного майора» Раевского и его единомышленников, не замедлит дать дальнейший ход делу…
А удивительная непоколебимая стойкость самого Владимира Федосеевича Раевского поддерживалась глубокой убежденностью,
Раевский, находясь все время под угрозой смертной казни, честно выполнял свой революционный долг. Палачи, подвергая его в тюрьме «не только строгим, но и жестоким средствам», не в силах были склонить к предательству. В эти тяжелые дни, возвращаясь с допроса, возбужденный словесными поединками со следователем, нервно макая гусиное перо в чернила, он написал стихи, где гордо заявил друзьям:
Я не прошу у вас защиты;Враги презрением убиты,Иссохнут сами, как трава!Но вот последние слова:Скажите от меня Орлову,Что я судьбу мою суровуС терпеньем мраморным сносил,Нигде себе не изменил,И в дни убийственные жизниНе мрачен был, как день весной,И даже мыслью и душойОтвергнул право укоризны.Простите… Там для вас, друзья,Горит денница на востоке,И отразилася заряВ шумящем кровию потоке.Под тень священную знамен,На поле славы боевоеЗовет вас долг – добро святое.Спешите! Там вокальный звонПоколебал подземны сводыИ пробудил народный сонИ гидру дремлющей свободы.Он имел полное моральное право так обратиться к друзьям. Он все сделал, чтобы спасти своих товарищей, чтобы не выдать никого из участников тайного общества. Совесть его была спокойна и чиста.
Однако Раевский не знал, что на его репутацию стойкого честного революционера, на его доброе имя случайными, не зависящими от него обстоятельствами, уже брошена зловещая тень. Он не знал, что эта зловещая тень долгое время будет затемнять его образ, что многие товарищи заподозрят его в черном предательстве и даже отвернутся от него.
А случилось это так. Владимир Федосеевич, предупрежденный Пушкиным о предстоящем аресте, уничтожив все компрометирующие его бумаги, наивно думал, что обыск, который произведут в его комнате, коснется лишь принадлежащих ему вещей. Из чувства деликатности перед своим товарищем капитаном Охотниковым, проживавшим с ним в одной комнате, он не коснулся его бумаг. А среди рукописей Охотникова был список членов тайного общества.
После обыска квартиры Раевского этот список – маленький листок бумаги, вырванный из альбома, попал в руки генерала Сабанеева.
XXV. Начальник штаба
Узник Тираспольской крепости не мог даже и предположить, что самому главному его следователю Киселеву весьма пришелся по сердцу его решительный отказ выдать товарищей по тайному обществу.
Раевскому и в голову не могло прийти, что сиятельный граф, начальник штаба Второй армии облегченно вздохнул, когда он с благородным негодованием отвергнул предложение стать предателем.
Теперь Киселев окончательно убедился, что можно быть спокойным не только за судьбу своих друзей и знакомых – Орлова, Волконского, Пестеля, Юнишевского, Барятинского, Бурцева, – но и за свою собственную репутацию. Ведь гибель этих людей, с которыми он не только дружил и служил, но и которым он протежировал не один год, ставила его самого в самое двусмысленное положение. «Кому же ты оказывал покровительство? – мог спросить его государь-император. – Заговорщикам?» Такой вопрос царя означал бы самый печальный конец его блестяще начатой карьеры.