Каменное сердце
Шрифт:
Запустение
Поездка в обратном направлении заняла намного меньше времени, чем наше прихотливое путешествие к морю, но прошла в тягостном молчании. Я вел машину стиснув зубы. От сидевшей справа Эллен ощутимо исходила злая горечь, хотя она и старалась это скрыть, мимолетно поглаживая меня то по руке, то по щеке. Ей было чему радоваться: помимо нашей воли программа «эгоистических генов» выполнялась. Она вернется домой, в семью (еще одна ирландская черта!), а меня безотчетно потянуло туда, где произошли самые загадочные в моей жизни события.
Я высадил Эллен у ворот. Закрытые ставни. Безмолвный сад. Увидев черную дверь, через которую возил на тележке ящики с книгами, я прислушался. Ничего! Эллен забрала чемодан и украдкой проскользнула в свое роскошное жилище. Я уже думал, что она так и не обернется, но в последнюю секунду она навсегда отослала меня прочь слабым взмахом
Мне страшно было сразу увидеть наш дом разоренным, наш бывший участок изрытым. Я поехал наугад, скитался по улицам города. И в конце концов оказался у Алисы, которая встретила меня так, словно ждала именно в этот день и в этот ранний час. В кухне горячий чай. Кошка, мурлыча, трется о ноги. Алиса не задала мне ни единого вопроса, но я не забыл ее последних слов: «даже самое худшее…», «я все могу выслушать, Жак, даже самое худшее…». Почему же я тогда не воспользовался случаем?
Она предложила мне остаться у нее, отдохнуть. Мне это было необходимо. Проходя мимо двери чулана, я, не удержавшись, наскоро заглянул, как там мои покинутые ящики. Алиса уже сидела в гостиной и звала меня к себе. Я ждал. И вскоре услышал: «…во время этих кризисов он внезапно терял психическое равновесие, его внутреннее „я“ как бы проваливалось в бездну, обволакивалось каким-то туманом, искажавшим все окружающее. В такие минуты он не принадлежал себе, находился во власти только своей мускульной силы, сидевшего в нем бешеного зверя. Однако он не пил…» [12] Я не стал задумываться над тем, исходили ли эти слова из заколоченных ящиков или из моей бедной головы, и пошел к Алисе.
12
Золя Эмиль. «Человек-зверь». ( Перевод Б. Ранцова).
В большой комнате, где она меня ждала, стояла просторная тишина, напоенная ароматом чая, и в ней колыхались кошачья улыбка и призрак теолога. Что на меня нашло? Усталый и опустошенный, но совершенно не боясь, что меня примут за сумасшедшего, я заговорил об исчезновении Жюльетты, принялся рассказывать Алисе о невероятных событиях, которые произошли за несколько месяцев до того в доме с каменным сердцем. Это получилось само собой. Словно кто-то потянул за ниточку.
— Случилось вот что, дорогая Алиса… Мы были в библиотеке… Жюльетта, вся в слезах, сидела напротив меня… Она нестерпимо страдала, но истинные причины этого от меня ускользали… От этой боли она злобно говорила со мной. Я отвечал не менее колко, должно быть, ожидая, что в конце концов мы выдохнемся и перейдем к затишью временного примирения… Жюльетта кричала мне, что больше так не может. Она говорила, что «подыхает», упрекала меня в том, что я ее парализовал, что я мешаю ей быть самой собой, не даю работать над ролями, которые ей хотелось бы сыграть… Я отвечал, что, как бы там ни было, роль женщины, которую притесняют и запирают, а также безработной актрисы, каких тысячи, удается ей отлично… «Хватит, Жак, — завопила она, — ты же знаешь, что между нами все кончено!..» Я усмехнулся: «В жизни точка никогда не ставится». Но Жюльетта твердила, словно старалась в этом убедить саму себя, что вдали от меня она сумеет выучить текст и когда-нибудь произнести его на настоящей театральной сцене, без ошибок, не забывая целыми кусками…
Я заметил, что Алиса слушает меня с глубочайшим вниманием, наморщив лоб, и взгляд у нее дружелюбный, но пронизывающий. В это мгновение мне вспомнилась последняя жалоба Жюльетты, которой я в то время большого значения не придал. Тяжело дыша, моя жена всхлипывала и шептала: «…я читаю вслух текст, все ясно, я чувствую роль, а потом я закрываю глаза, и ничего не остается, дыра, провал на месте фраз, да, меня это убивает, Жак, убивает…»
Я был бесчувственным тупицей: вместо того, чтобы догадаться, какую драму переживает Жюльетта, я бросил в ответ, что она может катиться к своей растаковской-запьянцовской театральной компашке, мне на это в высшей степени наплевать. И прибавил, что я тоже уеду, продам дом и землю, мне предложили, у меня их хотят купить для какой-то операции с недвижимостью. «Вот видишь, Жюльетта, ты сможешь наконец жить, как тебе хочется, потому что я отдам тебе половину денег».
Алиса, поглаживая кошку, смотрела на меня. Мне показалось, что она сейчас расплачется, но она с непривычной резкостью согнала кошку с колен и собралась с силами. Она ждала продолжения. Она ждала окончания.
— И тогда, — рассказывал я ей, — я увидел, как Жюльетта медленно оседает, сжимается у заваленных книгами полок. Я был ошеломлен: она съеживалась, подтянув ноги к груди, уткнувшись
Мы с Алисой долго молчали. Она качала головой.
— Кто, кроме вас, Алиса, — прибавил я, — смог бы выслушать подобную чушь? Но, знаете, именно это там и произошло! И Жюльетта как пропала тогда, так больше и не появилась. Спасибо, что выслушали меня… Спасибо за то, что вас не слишком шокировало мое безумие…
— Жак, — ответила Алиса, посидев некоторое время в задумчивости, — это в точности так, как если бы я кому-нибудь призналась в том, что Андре время от времени приходит посидеть со мной вечерком. Люди сказали бы: «Эта старая дура воображает, что ее муж не умер. Она его видит. Она с ним разговаривает». Но ведь Андре действительно приходит меня навестить, Жак, уверяю вас. Он проверяет мои расшифровки его лекций. Я завариваю ему чай. Я смотрю на него и жду, когда наконец скажу ему все, что у меня на душе! Вы ведь мне верите, правда, Жак?
Безумие к безумию, в этом обмене признаниями было что-то безнадежное. И все же я нашел в себе силы добраться до дома с каменным сердцем, разоренного гнезда утраченного счастья, разрушенных подмостков прежней жестокости.
…Больше километра асфальта перед поворотом на проселочную дорогу было покрыто слоем слежавшейся под колесами бульдозеров коричневой грязи. Сейчас, в воскресное послеобеденное время, грузовики и разрушительные машины простаивали. Площадка была пуста. В наших прежних владениях не осталось ни травинки, ни деревца — голая земля, изрытая ямами и канавами. От обочины дороги и до реки стройка была огорожена решеткой. На том месте, где раньше стоял наш дом, — гора строительного мусора, обломки дверей, окон и балок, осколки черепицы, выдранные трубы. Остался стоять только высокий кусок стены и две-три перегородки: последний вызов, последний отпор обреченного жилья.
Эта готовая рухнуть наружная стена и шаткие перегородки между комнатами остались от моей библиотеки, еще видны были пустые ниши и несколько поломанных полок, погребенных под слоем белой пыли. Последние следы жизни с книгами. Я вспомнил дома, разрезанные пополам бомбардировкой: на обоях в цветочек, открытых всем ветрам, видна гравюра в золоченой рамке, а чуть подальше над пропастью висит белая ванна.
Припарковав грузовичок на обочине, я пролез на стройку через дыру в ограде и пошел вперед, перешагивая через полные воды канавы и обходя огромные катушки электрических кабелей. Ботинки отяжелели от налипшей глины. Приблизившись к еще стоящему куску стены, я понял, что угол здания, временно пощаженный разрушителями, — тот самый, где исчезла Жюльетта. Я сделал еще несколько шагов и тут, к величайшему своему удивлению, увидел Муассака: мой энергичный издатель сидел на обломке балки и, совершенно обалдевший, разговаривал сам с собой! Он таращил глаза, разводил руками и снова их опускал, тряс головой. «Надо же! Не может такого быть! — бормотал он. — Не может быть!» Под черной кожаной курткой у него был неизменный ярко-красный галстук-бабочка. Ботинки превратились в два кома грязи. Я вспомнил, как он говорил мне по телефону, что заедет при случае, чтобы серьезно со мной объясниться. Он уже бывал у нас раньше. Знал, где мы живем. Что ж, вот и объяснение, Муассак получил то, чего хотел!
Увидев меня посреди этого хаоса, мой издатель только и спросил:
— Это что, бомбардировка? Или землетрясение?
Он надувал щеки, потом шумно выдыхал свое недоверие. «Не может быть!» У меня не было ни малейшего желания что-либо ему объяснять. Я упорно смотрел на угол, образованный стеной, и заваленную мусором землю, на тот последний закоулок, где Жюльетта у меня на глазах стала совсем маленькой и прозрачной. Муассак резко поднялся.
— Бедный мой Ларсан, я уже и при телефонном разговоре понял, что на тебе пора ставить крест. Как романист ты выдохся. Только я не догадывался, как далеко дело зашло! — Он даже не смотрел на меня, он обращался непосредственно к груде развалин, словно к разорванному на куски и разбросанному по земле писателю.