Каменный пояс, 1974
Шрифт:
— У вас какое-то странное и, простите, наивное представление о машине, — рассмеялся Весна. — Как будто она не причиняет беспокойства. Все дело в том, что заводские люди издревле привыкли к дисциплине и порядку. Заводские порядки полезно было бы завести у нас на фермах и в конторе совхоза. А то приглашаешь человека к двенадцати дня, а он является к трем или вообще не приходит. Ни одно собрание у нас не начинается вовремя, хотя бы на полчаса, а запоздаем. Планерки тянутся до полуночи.
Лицо Утюмова стало медно-красным.
— Только в одном Новоселово можно разместить пять
— Зря вы возражаете, Максим Максимович, — вмешался Лаптев. — Люди в совхозе, действительно, не приучены к дисциплине. Посмотрите, что делается, например, в мастерских. Приходят кто когда вздумает. И даже пьяные.
— Наказать! Разберитесь!..
Утюмов тяжело встал, давая понять, что разговор окончен, все понятно, пора расходиться, а ему уезжать.
— Давай командуй и брось фокусничать. — Он сурово смотрел на Ивана Ефимовича и, казалось, совсем не замечал Весну. — А то все запустишь. Смотри, я тебя предупреждаю.
В его голосе, в выражении лица было что-то покровительственное. И это — «ты»…
Утюмов оставался Утюмовым.
Внешне он старался казаться именно таким, а в душе было неспокойно. Максим Максимович чувствовал, может быть, и не вполне осознанно, что Лаптев в чем-то прав, но открыто признать его правоту — значило бы, по его мнению, разрешить сесть себе на шею; чем больше думал он над всем этим, тем больше злился и уже не только на Лаптева да на Весну, но и на самого себя и наконец решил: надо оставить заместителем Птицына, а если тот будет по привычке отказываться, пригрозить.
Дом Птицыных — самый лучший в Новоселово, стоит в центре поселка, но особняком, отступив от улицы, в глубь огорода, метров на десять; там, где должен бы стоять дом, виднеется крашеный палисадник, а за ним яблони; все на усадьбе главного агронома сделано основательно, по-хозяйски: три комнаты и кухня, столовый, спальный и кухонный гарнитуры; окна на все стороны света, даже в ненастный день в квартире светлым светло; обширные хлева, амбар, ворота и сараи высокие, крепкие, огород и сад раза в два больше, чем у других. У них все — «самое, самое»… Самые вкусные помидоры, самые крупные яблоки… И единственные на всю округу индюшки. Птицыны обхитряют даже короткое сибирское лето, снимают по два урожая: в мае — редиску, а осенью — помидоры. «Сам» о домашних делах рассказывать не любит и, когда слышит бабье аханье и восторженные слова, лишь иронически усмехается. Сдержанный человек. Максим Максимович работает с ним более десяти лет и все еще до конца не раскусил его, не понял.
Открыв калитку, Утюмов подумал: «А дровишек-то порядком заготовил, года на три, пожалуй, все березовые, полено к полену», — и в этот миг к нему бросилась мохнатая собака; ни разу не взлаяв, только оскалясь, она рвала полу пальто… Второй мыслью Утюмова было: «Исподтиха почему-то кусаются шибче. И собаки и люди». Стоя у хлева, к нему приглядывался толстый бычок с кровавыми бешеными глазами; вот он двинулся на него, опуская, приноравливая еще не окрепшие рога для удара, и тут выскочил из сеней Птицын.
Усаживаясь
Птицын запел старую песню обычным своим бабьим голосом:
— Не дразни меня своей должностью, Максим Максимович… Чины и благополучие, довольство — это ведь не одинаковые понятия, как думают многие.
— Дело, в конце концов, не в одном твоем личном благополучии, — начал раздражаться Утюмов.
— А я хотел просить перевести меня начальником отдела кадров. Должность как раз свободная. Ну что ты так смотришь на меня? Я болею. Понимаешь, болею. Я еще в прошлом году говорил, что болею. С виду-то вроде бы здоров, а ткни пальцем и проткнешь. Вот заявленьице, сейчас дату поставлю. Так! Прошу подписать.
Смеется? Нет, подсунул бумажку, на которой крупно и насмешливо ровно было выведено: «Заявление».
На столе лежат семена овощей в аккуратных пакетиках, у двери стоят баночки-скляночки с землей, на окне в горшках растут помидоры и уже видны крупненькие, но пока еще зеленые и, видать, твердые (в горшках на окнах растут только твердые) плоды.
Все сейчас раздражало Максима Максимовича: и обилие зеркальной мебели, и пурга на улице (уже, наверное, одна из последних в эту зиму), и саженцы помидоров на окнах, как хозяин, пузатенькие и вроде бы тоже отутюженные, — да и самому себе он был противен.
…По дороге в город (все еще мела пурга, и газик, болезненно подвывая, то и дело застревал в сугробах и ехал медленно, долго) Максима Максимовича одолевали тревожные думы. Каков Птицын, а?.. Уж, кажется, с ним душа в душу жили. Хотя и раньше к своему гнезду прилипал. Жаль, многие из тех, кто близок был Максиму Максимовичу, ушли на пенсию, либо уволились, разбежались, кто куда. «Болею…» Всякое отступление от трудностей и уход с работы легче, безопаснее всего мотивировать болезнью, Максим Максимович сам не раз использовал этот предлог. Птицын и на должности начальника отдела кадров будет держаться так, будто он по меньшей мере заместитель директора. А можно ли переводить в отдел кадров крупного специалиста, агронома? Да какой он крупный — техникум окончил, нигде, кроме Новоселово, не работал…
Не дела Лаптева, его критика больше всего озлобляли Максима Максимовича: делай свое дело, что-то обновляй и выдумывай, но язычок попридержи. «Ничего, пусть поплюхается голубок, пусть похозяйничает». Утюмов был уверен: Лаптев еще больше противопоставит себя коллективу и тогда будет ясно, кто чего стоит. Да, но станет ясно слишком поздно, Максим Максимович уже определится на новой должности. А пока Лаптев будет язык чесать… И, пожалуй, что-то начешет на голову директора.