Каменный пояс, 1975
Шрифт:
в ракушках
речка Пандуга
и сад,
и садовник
дед Игнат.
Да компания такая:
Василек-дружок,
да я,
да рыжущая,
худая,
не девчонка —
сноп огня,
Васьки Гурина родня.
Ели вместе,
спали вместе.
Что там — восемь лет...
Но вслед
нам враги:
— Жених с невестой!..
А врагам —
по восемь лет.
Мы врагам —
язык в ответ.
А
как будто
буря!
Кто-то здесь,
а кто-то —
там...
Знаю
только:
Васька Гурин
на заставе —
капитан.
И ни писем —
хоть бы слово...
И ни встречи —
хоть бы раз...
Знаю только:
Люська снова
в той деревне,
но без нас.
Учит в школе
«Вас ист дас».
Память кошкой
душу лижет...
Соберусь,
наверно, в путь!
Под окном
у этой рыжей
так мечтаю
щегольнуть!
Только
чем бы щегольнуть?
Что я сделал?..
Что я мог бы
сделать
для своей земли!..
Край родимый —
слишком много
дал мне
песен и любви.
Нет, старушка,
не зови...
Я послал
посылку бабке,
что просила,
и конфет.
И открытку
С текстом кратким:
не болей
еще сто лет!
Люсе Гуриной
привет.
МИХАИЛ АНОШКИН
ОТПУСК В РОДНЫХ МЕСТАХ
Повесть
В Кыштым
Волнение охватило Андреева, когда поезд, останавливаясь, как говорят, у каждого телеграфного столба, добрался, наконец, до станции Бижеляк. Отсюда начинались истинно кыштымские места. В детстве ездил сюда за клубникой, которой было много на солнечных полянах за кирпичными сараями. На озере Улагач, в километре от станции, у деревни Селезни, ловил с отцом окуней. Ближе к Кыштыму, в пологих каменистых берегах, заросших диким малинником и шиповником, плескалось голубое озеро Акакуль — рыбное, красивое, издавна облюбованное под пионерские лагеря. В свои пионерские годы Григорий Петрович бывал здесь. Мало что осталось в памяти от тех времен, но вот военную игру запомнил на всю жизнь. Звеньевого Гришку Андреева выбрали тогда командиром отряда, и отряд бесславно проиграл сражение. Пионервожатый, бывший матрос, успокоил тогда:
— Выше голову! За битого двух небитых дают. Сам Суворов говаривал это!
Позже была настоящая большая война, которая опалила и Григория. Вот уже и после войны выросло новое поколение, и ребята послевоенных лет служат в армии. Неумолимое время!
Если до этого за окнами вагона мелькала степь вперемежку с березовыми рощами, которую географы называют
Внезапно над молодыми соснами вырос светло-зеленый купол церкви. Знаменитая белая церковь — видно ее с любого конца города.
Прогремел под колесами мост через Кыштымку. Смиренная плотиной электролитного завода, она расплескалась в крутых берегах — в крутоярах, как говорят кыштымцы. Течет медленно, заросла ряской, кувшинками, камышами.
На крутых берегах гнездятся дома, сбегаются в улицы и уходят к центру города.
Из вагона Григорий выскочил первым. Приземистое желтое здание станции почти не изменилось. Только за последнее время с боков пристроили к нему служебные помещения.
Этот вокзальный дом повидал многое. Темной ночью провели здесь жандармы Бориса Швейкина, втолкнули в арестантский вагон и увезли на расправу в Екатеринбург. А десятилетие спустя, светлым июньским днем, вернулся он из сибирской ссылки в родные края. Ступали на эту землю и Михаил Иванович Калинин и Серго Орджоникидзе, и хранят об этом дорогую память кыштымцы.
А вон высятся Сугомак и Егоза, безмолвные и вечные часовые. Они всегда приветствуют приезжающих первыми, их отчетливо видно на горизонте еще у Аргаяша.
Дома в Кыштыме, в основном, одноэтажные, рубленые из сосен или заливные из шлака. Расселились по земле широко — с огородами, садами, амбарами, сеновалами. Улицы то стремительно взбираются на косогоры, то сбегают с них. Нет здесь звонкого движения как в Челябинске. Зато воздух — не надышишься. Притек он с гор, попахивает лесным дымком и настоем трав, а еще в июле — огородным укропом.
Давненько не живет здесь Григорий Петрович. И наезжает в гости редко. Потому и друзья в этом тихом городке у него почти перевелись.
И чудно как-то! Идет по знакомой улице. В иных местах даже камни горбятся те же самые, что горбились еще в его детстве.
А люди другие.. Неведомые.
Вот дом на углу Пушкинской и Республики — корпус, как называют здесь четырехоконные дома. Те же наличники, тесовые добротные ворота с резными украшениями. Даже лавочка-скамеечка у ворот сохранилась из тех немыслимо далеких времен. Прошумело над домом тридцать лет, а он вроде бы и не изменился.
Но постучи в окно и спроси:
— Здесь живет Михаил Муратов?
На тебя посмотрят с удивлением — это что же, человек с луны свалился? Убит Михаил Муратов в Отечественную, похоронен вдали от родного Кыштыма, на далекой Смоленщине.
Или еще один дом, тоже корпус, на улице Кирова, рядом с отчим домом. Идет мимо него Андреев и косится на окна. Никого не видно. А то появится чье-либо неведомое лицо: постояльцы. Сам хозяин в тихий летний вечер сидит у ворот на лавочке и разговаривает сам с собой. Ему семьдесят. Он почти глух. Волосы редкие, седые наполовину. Оброс седой щетиной, бреется редко — раз в неделю.