Каменный пояс, 1981
Шрифт:
«Было начало ручьетёка, а в Согринку с увалов вприскок бежали самые разновеликие и разноликие ручьи. И каждый звенел по-своему. Один сердито вспоминал, как вьюжила пурга и ставила у колков сине-белые суметы. Другой мягко выпевал южный снежнолепень, у третьего в один голос слились звуки зимы и веснотала.
Под ручьистые голоса услыхал я запев солнечноголосого зяблика. Как залетел он сюда, в осинники по склону — не пойму. Почему-то избегают зяблики осину. Видно, не вызванивается, не переливается их песня в горькоствольных деревьях. Но то ли этот был самым ранним, а за ветрами здесь вызрел молодой сугрев, но здесь завел зяблик свою первую песню.
Однако
Смущенный зяблик время от времени умолкал, словно ждал понимания серых зимовников. Зато овсянка с вызолоченной грудкой и головкой, будто кто-то овсяной мякиной потрусил на нее, не стала надеяться. Отлетела на другой край Согринки и затянула песенку-светлинку. И до того тонко-тонко — тревожно мне стало: вдруг не хватит у нее голоса?
Неожиданно воробьи замолкли. Зяблик уже не пел: стушевался или за овсянкой последовал. Но на всех ручьях звенела песня. И под пасмурным небом, под дождиком-бусенцом они несли из Согринки в поля веснозапев зяблика. И никто не мог его остановить и заглушить».
Я целиком привел миниатюру «Веснозапев», чтобы не оставить читателей, которых приглашал войти в весеннее пробуждение жизни, на полпути, и смею надеяться на их солидарность: поэзия трепетного жизнеобновления пронизывает рассказ писателя от первой до последней строки, причем поэзия эта, возвышенная, духовно раскованная, сохраняет всегда очень конкретную основу. И потому рассказ воспринимается как призыв-приглашение в реальный уголок зауральской земли, ничуть не обделенной, как видим, поэтическими «мигами».
У каждого подлинного художника есть особое, только ему присущее чувство прекрасного, есть свое представление об идеале, без которого застопорится любое движение к истине. Но при всей непохожести у разных художников как чувства прекрасного, так и понятия идеального есть один момент общности, гениально подмеченный Достоевским:
«За литературой нашей именно та заслуга, что она, почти вся целиком, в лучших представителях своих… преклонялась перед правдой народной, признавала идеалы народные за действительно прекрасные».
Народные идеалы далеко не однозначны и запечатлены не только, скажем, в фольклоре. Они, эти идеалы, трансформируются на разных витках времени и находятся в непосредственной зависимости от социально-общественных преобразований жизни. Однако каждый народ хранит в своей кладовой памяти и те из идеалов, которые можно отнести к категории вечных и неизменно прекрасных. Для русского народа такими вечными и неизменно прекрасными идеалами являются прежде всего нравственные качества человека: совестливость, доброта, честность, чувство товарищества и сострадания к ближнему. Именно эти качества составляют фундамент высшей нравственной позиции — патриотизма, беззаветной любви и преданности родной земле, Отечеству.
В книгах В. Юровских любовная привязанность к отчему, краю, прославление его неповторимой красоты продиктованы прежде всего высоким чувством патриотизма, истинной гражданской совестливостью и выстраданным пониманием добра, как неотъемлемой части народного образа жизни, народного идеала.
Одному из рассказов («Шумят тополя»), вошедшему в книгу «Журавлиные корни» (изд-во «Современник», 1979), В. Юровских предпослал эпиграф-строфу из стихотворения Н. Рубцова:
ТамНадо сказать, что все без исключения деревенские герои В. Юровских живут пока еще «без газа, без ванной» и, пожалуй, «без претензий и льгот», но это вовсе не значит, что они довольнешеньки своей неустроенностью. Нет, просто они наделены той мудрой терпеливостью, которая издревле свойственна русскому землепашцу, глубоко понимают, что течение жизни не всегда меняется с нашими желаниями в соответствии… По крайней мере, в тех местах, где они проживают, толковать о каких-то благах цивилизации попросту преждевременно, однако жизнь их не назовешь уныло-однообразной, а тем более застойной.
Что же тогда позволяет им радоваться жизни, чувствовать ее праздничный дух?
Односложного ответа тут не дать. Да писатель нигде и не стремится открыто оповещать об истоках праздничного жизнелюбия, но прочитаешь тот или иной рассказ о незамысловатом житье-бытье селянина и ловишь себя на мысли: а ведь автор и в изображение горестных моментов жизни земляков всегда привносит празднично-светлый луч очарования чудом жизни, и этому веришь. Веришь потому, что автор убежден в добросердечии, душевной отзывчивости людей труда, превосходно знает помыслы и чаяния их, поэтому и берет на себя смелость рассказывать с той безыскусной правдивостью, которая исключает даже малейшие сомнения относительно их оптимизма.
Вот, например, повесть «Пустая изба». Событийная канва ее не изобилует конфликтами, нет в ней «интригующих» беллетристических ходов (рассказывается о посещении героем своей пустующей избы, в которой не живет, но с которой у него связано много жизненных воспоминаний), однако повесть не воспринимается как элегическое произведение и только, хотя В. Юровских здесь тоже, к сожалению, не избежал некоторой сентиментальности «воспоминательной» прозы. Вдумчивый читатель, полагаю, увидит в повести все же нечто большее, чем лирические воспоминания о пережитом, а именно: в судьбе Ивана Васильевича, сохранившего, несмотря на фронтовые контузии, молодой задор жизнелюбия, признает он частичку того, что составляет сердцевину народной жизни с ее несуетливой основательностью и памятливостью к добру прошлого и непременным стремлением приумножить семена доброты в будущем. Этот же вдумчивый читатель и в первую очередь житель деревни, полагаю, признает в обрисовке характеров повести верность натуре и психологическую точность…
Разные поколения сельских тружеников узнают что-то близко-знакомое для себя, прочитав книгу В. Юровских «Журавлиные корни». Те, на чью долю выпало с оружием в руках защищать Родину от фашистских полчищ, с сочувствием отнесутся к «приключениям» Филиппа и Василия, поехавшим в город торговать мясом («Шумят тополя»), поймут и, наверное, простят вдове Офимье тоску по мужской ласке («Ефимка и Офимья»), будут солидарны с убежденностью героя рассказа «Дедушка», заявляющего с полной ответственностью: «Да разве за награды мы воевали? Да разве есть у кого из фронтовиков обида, что не всех страна отметила орденами и званиями… Все герои, кто воевал и честно трудился в тылу. Землю ведь родную отстаивали, мать Родину. А какой же сын, если он не сукин сын, будет требовать от матери награду лишь за то, что он се защитил и остался живой. Тогда чем же и как же отблагодарить погибших?..»