Каменный Пояс, 1982

Баруздин Сергей Алексеевич

Изба тестя срублена по старинке — на две половины. В черной, очень просторной — беленная известью русская печь, горка с посудой, кухонный стол со шкафчиком. Вдоль стен, под окнами, — длинные лавки, наглухо приколоченные к полу. В углу, у окна, — прялка, а рядом, на подоконнике, — толстая амбарная книга с засаленными картонными корками, та самая…

Шиш стоит спиной к свету, сложив руки под круглым плотным животом, распирающим маленькую овчинную телогрейку, и молчит.

Иван в упор смотрит на тестя:

— Я, дед, должок принес!

Шиш никак не ожидает такого разговора с родственником. На его бледных, бескровных губах мелькает подобие улыбки. Опустив руки,

он делает было шаг к окну, чтобы взять книгу, но останавливается и говорит сбивчиво:

— Что ты, Иван? Что ты?.. Свои же, сродственники… Куда торопиться? Я же помню долг — три рубля…

Но зеленая распрямленная бумажка уже положена на цветастую, в расписных красно-голубых узорах клеенку стола, и он со вздохом сметает ее рукой и тут же уносит в горницу, распахнув бесшумно двустворчатую коричневую дверь. Гремит какой-то жестяной коробочкой и громко, чтобы слышал зять, бормочет:

— Куда спешишь? Взял, так и отдавать сразу…

Иван насмешливо смотрит на книгу, потом переводит взгляд в угол. С божницы устало взирают на него суровые лики святых.

— Зачем, Кондрат, бога держишь? — строго спрашивает он в дверь. — Не веришь ведь.

— Для порядку, — отвечает дед, возвращаясь из горницы. — Веришь не веришь… — бормочет. — Положено так… Не мною заведено… — И более убедительно заканчивает мысль: — Из колхоза имени товарища Жданова бога выгнали… И что же?

— Что? — щурится зять.

— А то, что порядку нет! — раздражается Шиш. — Полтора миллиону казне должны. Пропили, прогусарили колхоз-то…

— Долг от засухи, — резонно возражает Иван. — От стихийного бедствия.

— А засуха от кого?

— От солнечной активности…

Вернув деньги, он спокойно и насмешливо смотрит на тестя, и Шиш, почувствовав в этом взгляде новое для себя дело, а может быть, и неожиданный интерес, снова складывает под выпирающим животом руки и мычит со значением:

— Н-да.

Иван переводит взгляд на книгу, делает вид, что намерен уйти, и поэтому говорит как бы на прощание:

— Ты, вот что, Кондрат… Не забудь меня из книги вычеркнуть, а то в должниках оставишь.

Шиш морщится и лукавит со сладкой улыбкой, в которой видится Ивану смущение.

— Я чужих записываю.

— Ты все-таки глянь! — настаивает Иван и делает вид, что хочет взять книгу.

Шиш опережает его, прикрыв широкой спиной окно:

— Посмотреть, разве что? Своих не записываю, говорю тебе.

В голосе его нет уверенности, потому что Иван в книге записан, и Шишу неудобно.

Желтые разлинованные страницы сплошь усеяны записями. Они шуршат под его толстыми негнущимися пальцами. Сотни фамилий в этой амбарной книге. Кто ж они, должники бывшие и настоящие? Одинокие и замужние бабы, которым не хватало денег до базарного дня, чтобы продержать семью. Мужики, всегда уверенные в том, что у Шиша можно перехватить на бутылку. Много он дать не может, да этим много и не нужно…

— Ты последнюю открой! — Не терпится Ивану. — Скорей найдешь.

— Говорю тебе — своих не пишу, — слабо сопротивляется Шиш, но все же раскрывает книгу на последней странице.

Истина установлена: «Максимов Ив. — 3 рубли».

— Вычеркивай! — торжествует зять. — Не то забудешь!

— Это я так — машинально, — снова лукавит дед.

— Машинально, машинально, — ворчит уже в дверях Иван. — Пишешь, пишешь. Процентов не берешь… Чего ради эта бодяга?

Но Шиша не трогает возмущение зятя. Он и сам, может быть, не знает, для чего пишет. Память у него сохранилась хорошая. Он может рассказать о каждом, кто приходил к нему, с каким лицом просил и скоро ли вернул долг.

Он снова

листает свою долговую книгу. Пробегает глазами старые записи. В конце концов ему нет до того дела, что родственник недоволен. Шиш ведь может и не одалживать. Какие у него в этой новой жизни сбережения, если сравнить с теми, что были когда-то и разлетелись прахом?

Впрочем, нет. Он, должно быть, знает, для чего все это. Ясная старость осенена знаком мудрости. Эта книга — последнее напоминание о том, что было когда-то и никогда уже не вернется.

ЛЮДМИЛА ОВЧИННИКОВА

НА ЗАРЕ РОЖДАЮТСЯ СТИХИ

Несколько лет тому назад в журнале «Пионер», в детских коллективных сборниках «Золотинки» и «Алые поля» появились первые стихотворения Людмилы Овчинниковой. Затем ее стихи печатались в «Комсомольской правде», «Молодом учителе», в газетах Челябинска.

Это были стихи об осени в рябиновых бусах, о снегирях на снегу, о щедрости родной земли. И самое первое, детское, напечатанное в «Комсомольце» еще в 1965 году, дышало непосредственностью и светлой добротой.

Люда не могла постигать мир, как все дети. Писать обычным способом она тоже не могла. И училась, переходя из класса в класс, только дома, лишенная возможности даже перевернуть самостоятельно страницу книги. Ей помогали учителя, друзья и самый близкий друг — Мария Михайловна, мама. А писать она научилась, держа ручку зубами.

Годы не заглушили пробудившееся в детстве чувство прекрасного. Новым содержанием наполнились лирические монологи, потянуло к сказочным образам, к трудному жанру — стихам для детей.

Не будем загадывать, как разовьются в дальнейшем литературные склонности Людмилы Овчинниковой, но от души пожелаем ей упорных поисков и счастливых открытий в работе над поэтическим словом и той товарищеской поддержки, какую находила она в годы, детства и ранней юности, мужественно одолевая рубежи школьного образования.

На заре рождаются стихи,

Собираясь в трепетные строчки.

Я хочу, чтоб были они точны

И, как птичьи перышки, легки.

Только вот уменье, сила та ль?

В вихре кружится листок осенний…

Погрусти со мной, Сергей Есенин,

Позови в синеющую даль!

В ситцевом березовом краю

Сердце пьет напиток грусти нежной,

Здесь душа и чувства так безбрежны.

И я песню здесь сложу свою.

Песня та пускай негромкой будет,

Пусть недалеко она слышна,

Но кому-нибудь она нужна.

Но кого-нибудь она разбудит.

ОСЕННИЙ МОТИВ

Отзвенело лето. Улетело.

Осень сарафан цветной надела.

Нарядилась в бусы из рябины,

Принакрылась тонкой паутиной.

В речку бросила холодной сини.

Ходит-бродит осень по России,

То грустит она, то веселится…