Камер-фрейлина императрицы. Нелидова
Шрифт:
— С этой неловкости начинается каждый новый шаг в ремесле художественном. Хватило бы терпения преодолеть неловкость.
— Иногда я готов обвинять себя в том, что мне не хватает серьёзности, особливо в поэзии. Меня развлекает множество предметов и даже служба.
— Вы молоды, Николай Александрович.
— Вы почитаете это свойством возраста? Или характера? Впрочем, я вспоминаю жизнь женевского гражданина — она далеко не всегда свидетельствовала о преданности литературе и размышлениям.
— Граф Строганов рассказывал, что у Вольтера были немалые успехи
— Только его натура этому не подчинилась. Семён Кириллович Нарышкин толковал, будто Вольтер всё перепутал. Не тому, кому надо, писал оды, не того, кого надо, задел в эпиграммах. Так что пришлось ему от двора спасаться бегством. Даже карточный долг был в этом замешан.
— Господин философ и карты?
— Видите, одно другому не мешает. Впрочем, знаю наверняка, что спастись Женевскому гражданину помогли женщины. Сначала одна маркиза-аристократка, для которой он начал писать новеллы, — она была очень стара и слаба. Потом маркиза де Шатле, сама превосходно владевшая пером и увлекавшаяся математикой. Вольтеру повезло — в замке маркизы он занялся осмыслением истории человечества. Его ничто не отвлекало и не развлекало.
— Вы хотели бы иметь такую музу?
— Кажется, это единственное, в чём бы я мог сравняться с фернейским патриархом.
— Но господин Дидро сожалел о кончине маркизы.
— И это сразу состарило философа, я знаю. Верно одно: общение с ней избавило его от личного тщеславия и суетности. Он сам пишет об этом. Но всё же сначала была дружба.
— Не отсюда ли господин Вольтер узнал все тонкости общения с женщинами и в том числе коронованными?
— Вы имеете в виду его переписку с государыней?
— На протяжении стольких лет.
— О, я уверен, его педагогические таланты не уступают филозофическим.
— Педагогические?
— Естественно. Нельзя же относить к дипломатии его умение внушать свои мысли, служить просвещению. Мне кажется, если бы не подобное просветительство, Женевский гражданин не стал бы насиловать себя перепиской с русской императрицей. Он умеет не раздражать её величество, не надоедать, оставаться всегда одинаково занимательным, а это уже талант. Безбородко говорил, что, когда приходит письмо от Вольтера, государыня оставляет все занятия, чтобы его тотчас прочесть. И читает не при всех, а непременно одна, запёршись в кабинете. Иной раз смеётся, иногда потом пересказывает тем, кто её ждёт, вольтеровские мысли.
— Воспитывать монархов...
— Вот именно — не к этому ли следует стремиться? Монарх — тот же человек со всеми ему свойственными слабостями и пороками. Чем лучше воспитатель монархов, тем легче для народа. Кстати, вы знаете, чем закончилось пребывание Вольтера при дворе великого Фридриха?
— Мне неоткуда знать такие подробности.
— Так вот, здесь всё удивительно похоже на случай с Дидро. Король ещё юным наследным принцем завязал самую оживлённую переписку с Вольтером и позже, уже став монархом, умолял его о приезде, если не переселении в Берлин.
— Неужели господин Вольтер поверил в подобную идиллию?
— Сначала да. Но философ не мог изменить своей натуры. Он быстро начал подмечать смешные нелепости придворных, капризы короля, его деспотизм и — что самое худшее — стал делиться наблюдениями с мнимыми друзьями. В результате его насмешки, эпиграммы, колкости стали доходить до короля скорее, чем Вольтер успевал вернуться с созванного вечера к себе домой. За ним следили, его преследовали. Ссора философа с монархом входила в расчёты слишком многих, а Вольтер давал для этого слишком благодатную пищу. К тому же он был против военных увлечений Фридриха и отказывался присутствовать на плац-парадах, восторгаясь муштровкой. После очередного смотра философ был отпущен монархом даже без слов прощания. Дидро просто забыл об этом.
— Я рад, что вы занялись моим портретом, господин Левицкий, и очень рассчитываю на вашу удачу.
— Мне остаётся поблагодарить вас за доверие, месье Дидро, результат же покажет, оправдал ли я ваше ожидания.
— О, в этом я уверен. Но откуда у вас такой великолепный французский язык? Это присуще всем русским художникам?
— Конечно, нет. Мне пришлось пользоваться советами господина Токкэ и притом без переводчика.
— А, Токкэ! Вы разрешите, я не буду высказывать своего мнения об этом художнике? Лучше ответьте мне на вопрос, любите ли вы театр?
— Театр?
— Но что вас удивляет? Вы написали театральные портреты.
— Я бы назвал их скорее маскарадными.
— Вы беспощадны, месье Левицкий, и всё же? Хорошо ли знакомы вы вообще с театром?
— Живя в российских столицах и особенно в Москве, нельзя не знать театра.
— Там так много трупп?
— Я бы ответил иначе. Не так много трупп, как велик интерес к ним.
— Но театр — это частное дело небольшой группы любителей.
— Только не в Москве.
— Но почему же? Вы меня интригуете, мэтр.
— Хорошо. Я попрошу вас недолго соблюдать молчание, и, чтобы вам это не показалось скучным, расскажу кое-что о интересующем вас театре.
— Но прежде чем я погружусь в столь не свойственное мне безмолвие, ответьте хотя бы на один вопрос: театр подарила России нынешняя императрица?
— Конечно, нет. Я не застал сгоревшего театра на самой большой — Красной площади Москвы. Его строил наш знаменитый зодчий Бартоломео Растрелли, он вмещал около трёх тысяч человек.