Камешки на ладони
Шрифт:
Я человек – существо социальное. От меня, как от точки, существует проекция назад, в прошлое, и глубину (понимание прошлого и отношение к нему) и проекция вверх, в будущее (понимание и ощущение его). Я – узелок, связывающий эти две нити. Они натянуты, и их натяжение определяет мое пространственное и временное положение. У меня есть корень в землю и побег в небо.
В профсоюзном доме отдыха доктор Александра Михайловна, энтузиаст, начавшая работать доктором, наверное,
– Ну, что видите?
– Ничего.
– Как ничего, поглядите хорошенько.
Отдыхающие глядят по сторонам, переглядываются между собой.
– Ну, увидели что-нибудь?
– Ничего.
– А этот иней на ветке разве не видите? А этот куст, обсыпанный бриллиантами? А эту травинку, замерзшую и тем не менее прекрасную?
Среди отдыхающих начинается сдержанное хихиканье.
Тем же уровнем духовной слепоты обладают и те читатели, которые ищут в книге только прямое действие, пролистывая пейзажи, философские раздумья, лирические отступления, вообще так называемые «описательные» места.
Этот роман в общем-то посредственный, скучноватый и даже несколько старомодный. Но дело в том, что он написан в ином ключе, нежели многие публикующиеся романы. Он – явление иного рода.
Как если бы среди современной фанерной и готовой мебели появился вдруг комод красного дерева. Средний комод – не шедевр. Бывали комоды и получше.
Но все же всей фактурой своей он сразу же опроверг бы, перечеркнул и обесценил бы всю фанерную и пластиковую мебель.
Не то услышал в разговоре, не то прочитал забавную мысль о том, что земля, где проходит жизнь человека, есть место наказания, место своего рода ссылки, то есть то самое, что на языке религии называем адом.
Отбросив метафизическую сторону этой концепции, не заслуживающую никакого внимания, посмотрим для интереса, какие же пытки находятся в арсенале этого заведения.
С точки зрения некоей абсолютной безмятежности, которую нам, людям, трудно себе представить, даже земные боренья страстей – уже неприятность, уже помеха, нарушение покоя и блаженства.
А дальше идут: постоянная борьба за существование и за кусок хлеба (что, вероятно, должно считаться очень унизительным), а иногда ведь и голодная смерть.
А дальше идут болезни и постоянная боязнь их. Постоянная боязнь за детей. Постоянная мысль о смерти. Наказание постыдной и мелочной суетой. Наказание яростью бессилия. Наказание уязвлением самолюбия. Унижением. Несоответствием желаний с возможностями. (Изобретатель этой пытки, наверно, хихикал, потирая руки.) Наказание наблюдением страданий близких. Наказание наблюдением торжества врагов.
Физические лишения. Братоубийство. Пытки страхом. Пытки ревностью. Пытки завистью. Пытки угрызением совести.
Какой набор утонченных и изощренных средств.
И еще одна пытка, за изобретение
Даже сам, поистине райский антураж нашей планеты, ее умопомрачительная красота тоже не есть ли одно из главных и коварных орудий, ибо жалко же расставаться, жалко же уходить от такой красоты. И мысль об этом мучает человека чуть ли не с детских лет.
Но тут в случае с красотой земли, пожалуй, есть и просчет. Ссылаюсь на стихотворение Бунина – одно из лучших в русской, да, наверно, и в мировой лирике.
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,И лазурь, и полуденный зной…Срок настанет – господь сына блудного спросит:Был ли счастлив ты в жизни земной?И забуду я все – вспомню только вот этиПолевые пути меж колосьев и трав.И от сладостных слез не успею ответить,К милосердным коленям припав.Хотя жизнь самого Бунина была, конечно, хождение по мукам.
Человек, побывавший в Мексике, говорит:
– Удивительно, что у Мексики такая протяженная граница с США, притом не строгая, и все же Мексика сохраняет свою самобытность, Америка не подавила ее.
Но дело в том, что у Америки нет столь яркой национальной самобытности. Чем же подавлять?
Существует распространенное мнение, будто необходимость писать канонизированные сюжеты сковывала инициативу русских живописцев, держала их в деспотических рамках.
На самом же деле это означало, что у художника было отнято право не думать над тем, что называется литературной стороной живописного произведения, а я бы сказал, что ему было подарено право не думать над ней.
Не думая над внешней стороной «картины», художник мог сосредоточить все свои живописные способности на чисто художественных сторонах своего искусства.
Он шел не вширь (каждый раз новый сюжет), а в глубину своего искусства: каждый раз все новые и новые задачи в области цвета, линии, композиции, каждый раз – новое решение этих задач.
Кто-то однажды первый сказал: «Руку отдам на отсечение». И пошло крылатое словцо и держится века. Почему оно держится? Потому, вероятно, что первый, кто сказал, действительно готов был отдать руку на отсечение. А может быть, даже и отдал.
Палиха, Бутырский хутор, Сивцев Вражек, Соломенная сторожка, Марьина роща… Ничего этого на самом деле уже нет. Остались одни названия, напоминающие нам о том, что там некогда был овраг, там горелый лес, там хутор, там роща. Подлинное содержат ушло из-под этих слов, и они прикрывают теперь совсем другую действительность: асфальтовые улицы, многоэтажные дома, универмаги…