Шрифт:
Всеволод Иванов
Камыши
Солнце в камышах жирное и пестрое, как праздничный халат ламы. А тина зеленая водяная смола - пахнет карасями.
И рукам моим хочется плыть, - под камышами, по тине, - лениво разгребая густые и пахучие воды.
Но я не плыву. Этот единственный день я отдал своему телу, и руки пусть лежат на траве спокойно.
Вот комар опустился ко мне на бровь; я чувствую,, он расставил тонкие, как паутинка, лапки и медленно погружает в меня свое жало. Я ему сегодня не мешаю, я закрываю накаленные
– Четыре... семь... восемь...
Если чет - меня убьют, если нет - убегу. В поселке атамановский отряд, и станичному приказано меня выдать. Выдаст ли?
– Двенадцать... тринадцать... пятнадцать...
Ерунда! Трава отбежала от моих волос, но я не верю. Я говорю ей:
– Шестнадцать!
И пригибаю ее к своей голове. Она сердится.
Сломана.
Зеленоватая гагара, раздавливая воды сапфирной грудью, выплывает из протока. Она медленно опускает в воду синий клюв, перья у нее на шее редеют, тело жадно вздрагивает, - она кого-то нашла.
Здесь я сгоняю комара с брови и лениво смотрю, как, колыхая алым брюшком, наполненным моей кровью, он летит.
И в жилы мои вползают такие ленивые и тягучие воды.
Сердце плывет далеко - жирный и зеленый карась. Больше всего нагрелись колени и лоб - три моих паперти.
Мысли мои идут, как монахи со свечами, медленно. Вдруг один за другим падают на руки черные капюшоны, и усатые загорелые рожи громко хохочут. Это когда я подумал о папертях.
Я глажу колени и лоб. Смеюсь.
Лама в пестром халате, похожем на солнце в камышах, говорил мне у развалин Каракорума.
– Жизнь человеческая - как камни. Ветры проходят, и остаются пески. Здесь жил Батый и Тамерлан, тебе чего нужно?
Я рассмеялся почтенному ламе в его узкие губы.
– Я иду с одним ослом и Батыем и Тамерланом не буду, а любви у меня больше тебя и больше их...
Осел, широко расставив тонкие и пыльные ноги, отвесив губу, мычал через нос. А на губе у него сидела сизая муха. Такая же муха сидела на халате ламы и у меня на плече.
Мы, выпив молока, пошли дальше, а лама остался размышлять о Батые, Тамерлане и о камнях, превращающихся в пески.
Почему я вспомнил о ламе?
Не знаю, может быть, солнце, лежащее в камышах, похоже на его халат.
От плеча до локтя в тело вдавливается палка, но мне не хочется ложиться на спину. Палка эта гнилая, и к тому времени, когда мне крикнут, она будет раздавлена. У ней - я помню - бледно-сероватая с тоненькими узелками кора, - может быть, береза. Я вспоминаю холодный березовый сок - его весной хорошо тянуть через соломинку. Земля еще холодная, но ветер тугой, теплый, гнет шею; березовый ствол дрожит от верха до черной коры корней, дрожит, отдавая своц соки. Дальше я вспоминаю березовую луку своего седла и опять смеюсь:
– Нет, атамановцы меня не поймают!
Зеленая клейкая влага трав на моих ладонях, она заклеивает те дороги, по которым прошла моя жизнь, и рука моя похожа на лист, пальцы как жилы, у их основания серые
Так идет время. Все неподвижнее и тяжелее вдавливаются в землю воды. Камыши прямеют, тянутся кверху, напряженно звеня листьями. Рыбы отрываются от дна, всплывают, их плавники в зеленоватой воде похожи на желтоватую пыль. Мне кажется, я вижу их мутно-алые сонные зеницы, рыбы подплывают к солнцу, чтобы пробудиться. Я ложусь затылком на теплые ленты травы, и лицо мое обращается к небу. Оно все такое, как и тогда, когда меня не было, и, может быть, поэтому я не люблю на него смотреть. Здесь у меня каждый год рождаются листья, и земля - тучная и широкая - любит меня по-своему.
Опять я гляжу, как воды поглощают время. Руки мои тянутся к ним ударить широко и звонко сонную муть, чтоб эти широкие рыбы испуганно метнулись по озеру и вдавили б в свой мозг, какое оно, их царство маленькяе.
Нужно ли это?
Сегодня будем думать, что не нужно.
Я кладу руку на траву и стараюсь пальцами узнать ее цвет.
Я закрываю глаза, у меня ясно мелькает: мягкая, длинная, пахучая полоса - зеленая, уже, жестче - зеленовато-желтая, а вот эта, почти круглая, красная..
Я открываю глаза - круглая красная трава.
Нужно помнить - осень. В пальцах у меня круглая красная трава. Я ее ломаю и говорю:
– Осень.
Камыши темнеют. Они как нити, соединявшие облака и землю. Они как перегородка, закрывающая хозяина, перегородка в большой юрте.
Тело мое устает. Я подхожу к водам и умываюсь. Капли с моих рук тихо и тягуче, как мед, медленно всасываются озером.
В камышах свистят. Широкое копыто звучно чмокает у кочек. Я опускаю челюсть, рот у меня выпрямляется, и губы нарезают свист:
– Ссссс... сссс...
В камышах харкнули. Мягко шевеля крылом листья, взлетает над моей головой птица. Человек смеется:
– Чтобы те язвило!
Я вспоминаю палку, на которой лежал. Давлю ее каблуком.
– Лукьян, ты?
– Я, парень; птица, чтоб ее трафило, прямо в нос хвостом.
Ну, ты как?
– Готов.
Он наклоняется и, откинув гриву, шлепает коня в потную шею; вытирает пот о голенища и говорит:
– Садись рядом. Ишшут вас здорово, найдут - кончут.
Там, подале, я лошадь оставил, в аул Бикметжанки поедешь, знаешь?
– Нет. Где он, аул? Не знаю.
– Ну? Прямо валяй через степь, на солнце. Найдешь. Твои все тамотка, ждут.
Через степь - на солнце.
Через степь - на радость.
Через степь - вперед.
Пройдем и проедем степи. Пески превратим в камни. Камни - в хлеб.
Веселых дней моих звенящая пе.на.
– Будь!
1921
ИВАНОВ Всеволод Вячеславович (1895 - 1963). Камыши. Впервые под названием "День" опубликован в приложении к газете "Петроградская правда".
– Литературная неделя, 1922, № 163, 23 июля. Печатается по изданию: Иванов Всеволод. Собр. соч. в 8-ми т.. т. 2. М.. Художественная литература, 1974.