Канал имени Москвы
Шрифт:
«Ева, у нас с тобой что, одно сердце?»
«Я не знаю».
Их связь была глубже, нежней и интимней, чем при самом откровенном поцелуе, чем в самую бесконечную ночь любви, которых у них ещё не было. Фёдор захотел что-то сказать, но они попали в мир, где пока не придумано слов. И вдруг шагнули друг к другу. Ещё ближе, в головокружительную пропасть другого — шаг опрометчивый, за которым неминуемо следует расплата, — но не упали. Оказалось, в сотворённом ими мире не существует расплат, а только дары, и с каждым восхитительным мгновением они всё более щедро обменивались этими дарами.
«Ева, — ошеломлённо и восторженно произнёс Фёдор. — Я люблю тебя».
«Я тоже тебя люблю, Фёдор».
«Ева…»
Самые простые и самые древние слова.
«Я так боялась, а оказалось так просто… и легко».
Свет куда-то двигался, и они в нём.
«Ева».
«Я здесь… Какая я была глупая».
Хардов увидел, как источник света невероятной интенсивности приблизился, мягко поплыл к люку.
— Ты готова? — окликнул он Раз-Два-Сникерс.
— Да. — Она уже была в форме.
«Ева, это наша свадьба».
«Свадьба?»
«Если ты согласна».
Улыбка… Улыбка, как лёгкое дуновение света.
«Фёдор, мы куда-то плывём?»
«Наверное».
«Но я не сделала и шага».
«Да, движемся. Как будто летим».
«Но как же, Фёдор, такого не бывает».
Они действительно кружились, как в танце, невесомые, так и не оторвав друг от друга глаз. Свет, который не был порождением одного лишь неба, увлекал их куда-то бережно, деликатно, но и настойчиво, словно выделенное ему время заканчивалось, и он торопился, вправду опасаясь, что их сердца могут не выдержать. Не выдержать обрушившейся на них расточительной роскоши, и сгорят без остатка.
Но вот уже Хардов сумел различить их: Фёдор держит Еву за руку, свою слегка приподнял и отвёл в сторону. Такое приглашение к танцу, чей ритмический рисунок совпадает с линией их судьбы. И на миг Хардов и сам потерял, где верх, где низ. А потом он увидел свободную правую руку Фёдора. В ней находилась скинутая с плеча автоматическая винтовка, уже переведённая в боевое положение. Свет увлекал их прочь из звонницы, будто родился не для взаимных признаний, а лишь чтобы пройти сквозь хищный мир, пропитанный мглой. Видимо, на каком-то протоуровне Фёдор понимал это. Возможно, помнил, что надо делать. А может быть, они оба сейчас узнавали всё заново.
Хардов кивнул Раз-Два-Сникерс. Указал знаками порядок выхода. Та кивнула в ответ.
«Быстро ты справилась с шоком, — мелькнуло в голове у Хардова. — Ты действительно могла бы стать прекрасным гидом».
Защёлкали затворы. И Хардов открыл люк. В образовавшийся проём сразу же хлынул свет. Ответом ему стали рёв, панические визги, шипение. С холодеющим сердцем Хардов увидел, как много тварей таилось там и сейчас отпрянуло прочь. Некоторые, в основном оборотни, принимавшие в этом свете свой истинный облик, не выдержали и бросились врассыпную, скатываясь по лестнице, падая вниз. Но были и другие. Создания тумана, скользкие, как мокрицы, в тех местах, куда свет ещё только проникал, и чудовищные в его фокусе; эти, будто порождённые кошмаром, что поджидает на границе яви и сновидения, прятались в теневые изгибы лестницы, всё ещё готовые напасть.
Фёдор и Ева встали на верхней ступеньке лестницы. На какой-то момент Раз-Два-Сникерс показалось, что они парят
Фёдор и Ева сделали ещё шаг вниз, и опять ощущение, что они просто, лицом к лицу, кружатся над деревянными перекрестиями, не касаясь их. Фёдор отвёл правую руку куда-то за спину, как будто находящаяся в ней автоматическая винтовка была лишь пушинкой, но даже не обернулся, не посмотрел в том направлении. Раз-Два-Сникерс поняла, что сейчас произойдёт, и почувствовала, какими сухими и горячими сделались её губы.
Фёдор открыл огонь. Подкравшуюся тварь, что попыталась напасть со спины, разнесло в клочья. Ствол оружия плавно переместился в сторону, на доли секунды предвосхищая следующее нападение. Как будто Фёдор мог видеть телом — животом, спиной, затылком, потому что взгляд его был полностью поглощён Евой. Мелькнуло перепончатое крыло, Хардов приготовился к ведению огня, но опять Фёдор опередил его. Следующее па; они неотрывно смотрят в глаза друг другу, танцоры, для которых не существует окружающего мира, не существует ничего, кроме друг друга и той истины, что утверждает сейчас их танец. Грациозным движением оружие перекладывается в другую руку, плавные полоборота, оглушительный выстрел.
Они уже на середине лестницы. Вот и Хардов открывает огонь. Следом присоединяется Раз-Два-Сникерс. Света становится больше. Гарь отработанных пороховых газов висит в спёртом воздухе. Они спускаются вниз, идут сквозь мглу, потому что этот свет действительно рожден не для взаимных признаний. Но их сердца не перестают слышать, будто попирая законы этого тёмного места. Попирая свинцовую необходимость любых мест, что дали себя пожрать туману, попирая твердокаменное враньё всего, что позволило себе превратиться в логово зверя, зловонное и пропитанное безумием.
Свет… Свет уже внизу, ворота церкви выпускают его на площадь; он словно ударяется о землю, расходится кругами, и туман лихорадочно расползается. И какой-то крик:
— Всё, Ева! Фёдор, всё! Ради бога, всё!
Только время их танца ещё вовсе не окончилось, совсем чуть-чуть, но есть.
— Глупцы, разойдитесь! Немедленно! Вам не выдержать такого…
Совсем чуть-чуть времени.
«Наша свадьба. Потом будет другая. Но эта настоящая!
Если ты, конечно, согласна».
Улыбка. Улыбка тает в воздухе, однако ещё жива. Они на площади, и свету всё труднее справляться со мглой, но улыбка пока есть. Слабый щемящий укол в сердце, нарастает какой-то надлом, и Ева вдруг чувствует, что силы Фёдора на исходе. Да и она… И о чём-то кричит Хардов.
«Ты согласна? Скажи сейчас, и мы со всем справимся. Согласна?!»
«Глупый, я давно согласна».
«Ева…»
Надлом не уходит, лишь немного отстраняется, но сил становится больше. И миг света продолжается ещё, радостного, спокойного.
«Фёдор».
«Что?»
«Просто зову тебя».
Танец, который заканчивается.
«Ева…»
«Мне так хорошо».
И который никогда не забудешь.
«Ты моя любовь…»
«Ты моя любовь…»
«Ты моя любовь».
И голос Хардова (какая-то внешняя сила разъяла их?):