Канатоходец: Воспоминания
Шрифт:
114. Тот, кто раб против своей воли.
— он сможет быть свободным.
Но тот, кто стал свободным по
милости своего господина и сам
отдал себя в рабство, — он более
не сможет быть свободным.
Апокриф от Филиппа
[Свенцицкая и Трофимова, 1989]
Среди рабов единственное место
Достойное свободного — тюрьма.
М. Волошин. Бунтовщик
1. Они пришли
Ничто не предвещало беды: 22 октября 1936 года я вернулся с концерта и спокойно лег спать. И тут же проснулся — кто-то шарил у меня под подушкой. Открываю глаза: следователь ищет револьвер. В комнате еще его помощник, понятой и солдат с винтовкой, штыком навыпуск. Предъявляют ордер, где я читаю про обыск, и дальше палец следователя закрывает какое-то слово. Требую прочесть весь ордер, он долго не разрешает. Наконец, вижу ранее закрытое слово — «и арест». Закрывали, как оказалось, чтобы я раньше времени не волновался. Все начиналось с обмана — мне хотели представить, что ордер дан только на обыск.
Обыск ведется тщательно — просматривается каждая бумажка, каждая страница книги. Сыскное чутье: отбирается все то, что хоть сколько-нибудь характеризует мой облик. Затем обыск переходит в комнату моей мачехи. Отец протестует — ведь ордер дан только на обыск у меня. Составляется акт протеста.
Наконец, обыск закончен. Мачеха заботливо готовит мне зимнюю одежду и запасное белье. Следователь вызывает легковую машину, и мы запихиваемся в нее. И тут первая удача — обалдевший от обыска, от вороха книг и бумаг, следователь забывает взять свои трофеи. (Позднее они так и не востребовались — эта забывчивость могла бы дискредитировать следователя.)
Машина подъезжает к дому, что на Лубянке. Открываются железные ворота.
Сделанные в тюрьме фотографии вышли лучше, чем когда-либо до или после.
Дальше уже на «черном вороне» путь в Бутырку. Утром вхожу в камеру № 70. Краткий разговор со старостой камеры. Мне отводится место посередине нар. Это, оказывается, привилегия. Новички обычно поселяются у «параши». Только «по-настоящему политическим» делается исключение. Я сразу попал в политические.
Но вот и первая мизансцена на подмостках этого театра абсурда. Меня спрашивают про последние политические новости. Отвечаю, что ничего не знаю. Меня уговаривают — «не бойся!». Да я и не боялся. Просто газет не читал уже недели две, наверное. В нашей семье они и не выписывались. Вся эта политическая свара была просто не интересна. Но кто мог этому поверить — я ведь выглядел как настоящий политический, а не какой-нибудь там рассказчик анекдотов. Позднее лишь немногие поняли, что в этом нечитании и был уже политический вызов.
2. Допросы
В первый же вечер меня вызвали на короткий допрос. Следователь зачитал имеющийся у него агентурный материал и сообщил, что обвинение будет предъявлено по ст. 58, 10–11 (контрреволюционная агитация и организация).
Он сразу же начал мягко оценивать ситуацию: «Дело, конечно, пустяковое — надо честно признаться во всем, и вам дадут ссылку, будете работать по специальности и скоро вернетесь в Москву». И тут же предложил подписать признание, указав о том, что руководил всем Алексей Александрович Солонович (из ссылки) через свою жену Агнию Онисимовну Солонович. Я, естественно, отказался подписывать эту галиматью. Тогда прозвучало: «Но вам же будет хуже». И на этом закончилась первая встреча.
В доносе речь шла о группе из шести человек, пятеро из которых были знакомы с детства или с юности, а четверо — Ион Шаревский, Юра
Через день еще один допрос — теперь уже на всю ночь. Всего было примерно тридцать допросов. Все с вечера и до утра, через сутки. Ситуация довольно быстро прояснилась: сотрудником КГБ оказался Иосиф Исаевич Иоффе [123] , который в течение двух последних лет календарно сообщал обо всех наших встречах, включая, скажем, и минутные встречи во время проводов Проферансова на вокзале — он как геолог постоянно бывал в отъездах.
Далее ситуация развертывалась крайне неблагоприятно. Нас обвиняли в принадлежности к контрреволюционной подпольной террористической организации анархистов-мистиков, деятельность которой была направлена на борьбу с Советской властью. Шаревский отказался от дачи показаний, т. е. вышел из игры. Проферансов и Брешков признали себя виновными, сдавшись без боя.
123
С детства Ион Иоффе следовал за своим старшим братом, был увлечен идеями анархизма и умел эту настроенность передавать другим. Осложнялась ситуация, видимо, тем, что он был не столь одарен как его брат, и это, возможно, вызывало скрытое противостояние. В 1934 г. из Каргасока приехал человек, освободившийся из ссылки, с приветом от Шаревского. Приехавший, видимо, был тайным осведомителем, и тут, возможно, завязался какой-то малопонятный узел.
Примечательно то, что меня дважды предупреждали. Один раз студент из того же института, где учился Иоффе. Предупреждение без разъяснения. Другой раз — бывшая наша домработница, тогда пенсионерка, жившая в нашей же квартире, говорила мне: «Что ты, Вася, встречаешься с ним, ведь он же предаст тебя». И я опять не прислушался к вещему голосу.
Позднее мне передавали, что он тут же после нашего ареста зашел к нам домой. Отец, увидев его, сразу все понял. Он, не сказав ни слова, удалился, смущенный и растерянный. Но дело было сделано. В архивных материалах есть указание на то, что он сфабриковал не одно такое дело.
Я начал обороняться один. Какая организация? Где ее устав, где программа, где определение задачи? Тогда следователь сменил формулировку: была не организация, а политическая группа. Но что такое группа?
В Уголовном кодексе говорится об организации, а не о группе знакомых, которые разговаривают друг с другом.
Агитация — кого я агитировал? Где очная ставка с таким лицом? Следователь возражает: «Вы агитировали в пользу пути непротивления злу насилием, развиваемого Ганди». Нет, я не агитировал, а обсуждал новый успешный путь ненасильственного социального действия: обсуждал это среди своих друзей, интересующихся такой темой. Следователь: «Но вот вы же еще читали анархические стихотворения М. Волошина». Да, читал, но эти произведения Волошина не запрещены, их можно найти и в библиотеках.
Что-то я признавал, чтобы дать свершившемуся нейтральное, не политическое освещение. Да, я давал деньги на поддержание Кропоткинского музея. Этот музей был тогда единственным в Москве легально существующим негосударственным учреждением [124] . Само существование его предполагало возможность пожертвований. Да, я давал деньги в «Черный крест» для помощи репрессированным анархистам. Но эта организация существовала с начала века и никем не была запрещена. Так же существовал и «Красный крест» [125] .
124
Отметим, что вдова П. Кропоткина по принципиальным соображениям отказывалась от государственной пенсии.
125
Помню, что одно время в камеру приносили папиросы, присылаемые «Красным крестом».