Каникулы с дядюшкой Рафаэлем

Шикула Винцент

— Один? — неуверенно спросил я.

— А как бы ты думал? Ума тебе никто не прибавит. Хочешь чего-нибудь добиться — сам добивайся. И ещё одно слово. Вот дело-то какое. Труба не моя и не твоя, а она просто ничья. Но… — Старик выразительно поднял указательный палец. — Если с ней что-нибудь случится, её всей деревне недоставать будет. Понял?

Я кивнул в ответ.

Он надел трубу мне на плечо. Я даже удивился, как это ноги у меня от тяжести не подкосились! Тяжеленная труба оказалась, но я сделал вид, что для меня эта громадина — сущий пустяк.

— Сегодня четверг, через

три дня — воскресенье. Вот в воскресенье и придёшь ко мне, посмотрим, как у тебя дело пойдёт. Не забудешь?

— Нет, не забуду!

— Если тебе не по вкусу эта музыка придётся, лучше ты сегодня же ко мне прибеги!

Труба и вправду была ужасно тяжёлая. И ещё хотелось мне поскорей уйти. Совсем руки и ноги закоченели. Да и с водой поторопиться пора бы.

— Знаешь, как эта штука называется? — И дядюшка Загрушка вытащил из инструмента трубочку. — Да откуда же тебе знать, что это такое! Это амбушюром зовётся, а старые музыканты называют мундштуком — на немецкий лад. А вся труба называется «бас» или «геликон». Запомнишь?

— Запомню.

А мне уж реветь впору — так я промёрз, до самых костей. Сунул я руки в карманы, да толку от этого чуть. А старик всё ещё глядел на меня, беспрестанно надувал губы с таким видом, будто чем-то поперхнулся. Господи боже, да скажите же наконец, в чём дело!

— Ты ещё не бреешься? — вдруг спросил дядюшка Загрушка.

— Нет, не бреюсь.

— Это хорошо, что ещё не бреешься. Если бы ты брился, пришлось бы мне тебя ещё всяким другим вещам учить. Да в тринадцать-то лет и бриться никому ещё не надо. Ты ведь сказал, что тебе тринадцать?

— Одиннадцать! — поправил я.

— Гм… Одиннадцать — это ещё меньше, чем тринадцать. А ты знаешь, когда винцентов день?

— Знаю.

— Винцентов день — двадцать первого января. Был когда-то двадцать второго, а теперь уже лет десять, как справляют его двадцать первого. Перед Винцентом всегда были Агнешки, а ныне Агнешек не бывает. Кто-то нос в календарь сунул и Агнешку вычеркнул. Ты в календарь не заглядывал?

— Нет.

— Иной раз думаю я об этом и никак, ну никаким способом догадаться не могу, кто в календарь нос сунул и такой ералаш в именах сотворил… Гляди! — И старик вынул из кармана мятую бумажку. — Вот тебе нотная бумага. К винцентову дню надо бы кое-чему тебе обучиться.

— Научусь, — пообещал я.

Он посмотрел ещё на мои зубы, постучал по ним пальцами, потрогал губы — крепкие ли они. Отошёл в сторонку и ещё довольно долго меня разглядывал, сощурив глаза, словно хотел убедиться, что труба мне идёт.

— Ну, значит, занимайся! Никто ещё сразу учёным не родился! — закончил он разговор и свернул к нижнему концу улицы, перешёл по мостику замёрзший ручей и ещё несколько раз оглянулся на меня.

Я заторопился домой.

КОГДА Я ПРИШЁЛ ДОМОЙ…

Мама дождаться меня не могла и послала отца на улицу посмотреть, где это я застрял с водой.

Отец стоял у ворот, и видно было, что он чем-то недоволен. В руках он держал крохотный окурок. Папа-то мой завзятый курильщик и обычно бросает сигарету, когда от неё остаётся один уголёк,

который обжигает губы. Обожжётся — и ходит по дому ворчит, иногда с мамой или со мной ссорится. При этом мне кой-когда здорово попадает. Я как увижу, что отец курит и окурок всё меньше становится, так меня просто нетерпение разбирает поглядеть: что же дальше-то будет? Маме порой не терпится, и тогда она вмешивается раньше времени:

— Брось! Опять ведь обожжёшься!

Отец прикладывает окурок к губам, морщится и в ту же минуту выплёвывает его на пол.

— Что я говорила? — скажет мама. — Хоть бы разок усищи свои спалил.

У отца усов нет, вот он сразу и выходит из себя:

— Да что ты ко мне с этими усами пристала?

— Будь у тебя усы, давно бы ты их спалил, — говорит мама.

— Да что тебе мои усы дались, а? Я на всю семью работаю, ночей не сплю, и никто этого не ценит.

— Перестань.

— А ты на что здесь смотришь? — накидывается на меня отец.

Он хватает меня за ухо, притягивает к столу и требует мой школьный дневник.

Конечно, когда родителям вздумается придраться к своему ребёнку, так они первым делом дневник спрашивают. Перелистают его, а потом дадут взбучку за плохую отметку, полученную ещё в начале учебного года.

— Почему у тебя нет пятёрок?

Всякому небось хочется, чтобы у его сына или дочери были в дневнике одни пятёрки!

Попробуйте представить себе, что выйдет, если исполнится это желание! Все ученики станут пятёрочниками, и никаких табелей не надо, достаточно лишь объявить, что весь класс аттестован. Но что с такими делать, у кого нет музыкального слуха? Или, скажем, Ян Матейка. Он и перекувырнуться-то толком не может. Он знает, как надо перекувырнуться, но он такой увалень, что никак у него кувырканье не получается. Почему же в таком случае у Яна по физкультуре пятёрки нет?

Вот о чём я и думал, подходя к папе. Я чуть-чуть улыбнулся. Таким способом можно иногда изменить или хотя бы поправить отцовское настроение.

— Где ты болтался? — начал отец и тут же выплюнул окурок.

— Я не болтался.

— «Не болтался, не болтался»! Всё воды ждал?

— Да, ждал. А потом меня остановил дядя Загрушка.

— Все тебя останавливают! Бегай побыстрей, так никто и не остановит!

— А меня вот остановили.

Отец взял у меня инструмент, надел себе на плечо.

— Что же ты такое тащишь? — спросил ещё отец.

— Музыку.

— Ты что, играть на этом умеешь?

— Нет, не умею.

Отец перестал хмуриться. Он осмотрел трубу со всех сторон, взял у меня ведро и понёс его маме.

Я вошёл в дом, подпрыгивая и растирая закоченевшие пальцы.

Отец в ту же минуту оказался возле меня.

— Что же ты намерен с этой штукой делать? — спросил он.

— Играть на ней.

— Как же ты станешь играть, раз не умеешь?