Кануны

Белов Василий Иванович

— А где у нас нонче Сергий-то? — спохватившись, спросила Аксинья.

— Карька в поскотину погонил, — сказал Иван Никитич. Приставив к груди каравай, он тонкими большими урезками резал хлеб.

— Схожу-ко поищу, — поднялся было Павел, но дедко остановил его:

— Сиди-ко да ешь! Придет и сам.

— Да оне все около мельницы, — заметила Вера. — И он тамотка.

Напоминание о мельнице сделало тишину в половине большого роговского передка. Неторопливо хлебая постные щи, Павел косвенно наблюдал за тестем и за дедком Никитой. Стояло одно на уме — мельница, а дел с ней оставалось все еще много: надо смастерить два крыла и кош. Ступы

для толчеи и песты сделаны только вчерне, жернова были все еще не кованы и не опробованы. Не считая всяческих мелочей, дел и даже денежных расходов предстояло еще немало, и Павлу было тяжко думать об этом. Дедко Никита будто читал его тревожные мысли:

— Ну, ну, молодец. Видать, доконаешь.

И тут вдруг всегда спокойный Иван Никитич бросил на скатерть ложку:

— Вы меня доконали уж! Оба. Один с церквей, другой с мельницей…

Иван Никитич вышел из-за стола. Овсяного киселя с молоком уже никто не хлебал. В роговском передке повисла горькая тишина.

— Да, вы вот один с церквой, другой с мельницей, а Микуленку-то? Ведь ничего вы ему не оставили! — Иван Никитич пытался шуткой смягчить свою резкость. — Ведь как он заплачет — заревет, ежели налог-то не выплатим…

— Много ли еще надо-то? — робко спросила Аксинья.

— Много, матушка, много…

— Оно, вишь, так, — сказал дедко, — мы платим, а оне прибавляют. Вон Носопырь не платит, ему и не прибавляют.

Вера чуяла, как напряженно, порывисто билось все внутри у ее единственного измученного, любимого человека, она различала даже его резкое, сдерживаемое дыхание. Он всегда молчал, когда говорили дедко с отцом, молчала и она, и мать Аксинья, но все думали об одном, каждая душа болела одинаково. Один младенец весело улыбался и пускал пузыри. Глядя на всех снизу вверх, он сучил розовыми ножками, ненадолго освобожденными от пеленок. Вера положила его в зыбку.

— Ох ты, наш Иванушко, ох ты, наш золотой, что, батюшко? Что, милой? Воно-ко как он поглядывает! — напевно заговорила Аксинья, и это вновь успокоило мужиков.

— На церкву не велик финанс, — сказал дедко тихонько, — церкву миром починим.

— А и мельница, тятя, сама себя окупит! — не выдержал Павел. — Ежели по фунту с пуда и то…

— Нет, Паша, не окупит, — твердо сказал Иван Никитич, — не окупит она себя, и мекать нечего. Как в Ольховице с толчеей, так и с этой получится… Ну да попробуй, ежели! Авось и дадут тебе помолоть, Сопроновы-то братаны! Попытай…

Быстро темнело. Иван Никитич наладил десятилинейную лампу и вздул огонь. Ветер стих к ночи, по Шибанихе замерцали желтые окна.

— Продайте вы ее от греха, продайте! — сказала Аксинья, когда молодые ушли под полог.

— Да кто нонче мельницу купит? — засмеялся Иван Никитич. — Ты, матка, не дело не говори. Да и Пашка. Не для того он ее полтора года петает, чтобы продавать… Нет, пойду завтра к Микуленку. Может, скостят недоимку-то… А не скостят, дак не знаю, что будет…

Беседу прервал запыхавшийся оголодавший Сережка.

— Ешь да ложись! — строго сказал отец. — Да руки-то вымой сперва. Сидели с огнем недолго, вскоре все разошлись по своим постелям.

Завтра предстояло дожать рожь. Аксинья постелила себе чуть не под самой зыбкой, перекрестя младенца и сама себя, улеглась, намотала на руку бечевку, чтобы качать.

По молчаливому уговору первую половину ночи с ребенком оставалась она, на вторую же половину приходила Верушка. Качал иногда и бессонный дедко Никита.

Весь дом быстро и враз заснул,

один лишь маленький все еще гулил в зыбке и, что-то напряженно постигая, таращил в темноту свои радостные глазенки. За стенами его прапрадедовского дома стихала и вся остальная Шибаниха, лишь кое-где звякала запоздалая колодезная бадья. И вдруг ворота роговского дома задрожали от сильного стука. Дедко, не успевший уснуть, спросил:

— Кто ломится?

— Десятской! На собранье загаркиваю. Выходи на собранье.

Десятский голосом мужика Лыткина повторил эту фразу и побежал дальше.

Никита Иванович решил никого из родных не будить, никуда не пошел и сам. Через два часа, вставая на ночную молитву, он увидел, как широко, не по-крестьянски, светились окна лошкаревского дома. После сельсовета комсомольцы учредили в лошкаревском дому избу-читальню, вернее, красный угол в этой избе.

* * *

Цыганская жизнь Игнатия Сопронова текла весь этот год ни шатко ни валко. Здоровье поправилось, но ему все время не хватало чего-то. Впрочем, он хорошо знал, чего ему не хватало. Ерохинский сейф тяжело глыбой лежал на сердце.

Игнатий вместе с женой Зоей окончательно отделился от отца и от брата. Весной он подумал было вспахать доставшиеся ему полосы, но просить лошадь у соседей ему было невмоготу. И он опять подался на лесной заработок. Брат Селька кое-как засеял оба надела. Жена Зоя кормилась в Шибанихе чем придется.

На петров день, в самую сводную жару, она попробовала возить навоз и пахать паренину, но приехавший домой Игнаха запретил выезжать в поле:

— Хватит, и покопались в земле! Да еще в навозе…

Судейкин по этому случаю тут же придумал целый столбец стихов:

Говорит жене Игнат:— Нам теперь пахать не над,Не выкидывай назем,Все равно не повезем. —Послушалась ИгнатияЕвонная симпатия.

Игнаха запомнил и этот столбец… Все лето он думал об одном и том же. В местной ячейке уже не принимали его взносы, ему намекнули на то, что он механически выбывший.

И Сопронов надумал во что бы то ни стало увидеть Ерохина. Он знал, что его судьба полностью в руках этого человека, и твердо решил встретиться, размышляя о том, что под лежачий камень вода не течет и что ждать ответа на письма пустое дело. С такими мыслями Сопронов после двухсуточной тряской дороги обивал пыль у ерохинского крыльца. (Игнатий для надежности пошел на квартиру.) Он был уверен в своей удаче. Но, как и все, слишком уверенные в этой удаче, он думал лишь о себе, ему и в голову не приходила такая мысль: «А каково сейчас самому-то Ерохину?»

Да, судьба Игнахи висела на волоске, и волосок этот был в руке Ерохина. Но судьба и самого Ерохина тоже висела на волоске. И этого не знал, да и знать не хотел Игнаха Сопронов. Не знал Игнаха и знать не хотел, что волосок, на котором висела ерохинская судьба, был еще тоньше и конец его держала раньше рука секретаря губкома Ивана Михайловича Шумилова. Ерохин тоже не думал о личной судьбе Шумилова, которого неожиданно убрали из Вологды. Ерохинский покровитель работал сейчас в Москве, и, в свою очередь, вся его карьера, быт, семейная и общественная жизнь зависела от личного знакомства с Михаилом Ивановичем Калининым, которому было теперь вовсе не до Шумилова…