Кануны
Шрифт:
— Садись-ко, садись, сват! — обрадовался дедко Никита. — Порассказывай…
— Да чево говорить, Никита Иванович? Вроде все ладно. Скотина здоровая.
— А измолотили-то все? — спросил Иван Никитич.
— Управились, слава богу.
— А у нас ячменю еще овина на два, — заметила Аксинья. — Да и до гороху не дотыкивались.
Роговы знали, что Данило вступил в ТОЗ, все ждали разговора об этом событии, но Данило не торопился рассказывать…
Иван Никитич случайно поглядел в окно и неестественно кашлянул.
— Значит, это… Игнаха
— Он и есть, — дедко тоже взглянул на улицу. — Вишь, научила тилигрима рано вставать! Чужая-то сторона…
— Нет, сват, это его власть научила, — возразил Данило. — Чужой стороной Игнаху не прошибить…
Не успели опомниться, как на пороге уже стоял Сопронов.
— Дома хозяин?
Он, не глядя, прошел к столу, развернул тетрадь.
— Значит, так, товарищ Рогов. Распишитесь в новой разверстке налога. На основании решения СУКа…
— Сережа, подай-ко очки. На окошке…
Вера проворно принесла очки, Иван Никитич прочитал список и побелел.
— Две сотни… Я, Игнатей Павлович, денег не кую. Приди вдругорядь.
— Нет, Иван Никитич, в другой раз не приду, — в тон Рогову произнес Сопронов. — У меня ноги не казенные.
Он одернул зеленую гимнастерку, взял со стола и закрыл тетрадь со списками, не торопясь уложил в сумку.
Все молчали. Данило сидел на лавке, опустив белую лысую голову. Хрустел пальцами. Дедко Никита вдруг подскочил на своем месте.
— А голова?
— Что голова? — не понял Игнаха.
— Голова у тебя, Игнашка, чья? Казенная аль своя?
Сопронов прищуренно обвел всех веселым, торжествующим взглядом, Аксинья взревела.
— Цыц! — крикнул Иван Никитич. — Идите наверх. Сережка, бегико за Павлом. Одна нога тут, другая там.
Сережка убежал.
Вера увела мать наверх.
— Откуда ты нам такой доход приписал, а, Игнатей Павлович?
— Мельница, товарищ Рогов! Считается кустарное производство.
— Мельница?.. — Иван Никитич беспомощно развел руками. — Да ведь она еще безрукая!
— А денег бы не было — не строили! — отрезал Сопронов.
— Нет, ты погоди! Ты с Павлом поговори, потом иди!
— Мне с ним говорить не о чем. — Сопронов пошел к дверям. — Счастливо оставаться.
И сильно хлопнул дверями.
Мужики ошарашенно глядели вслед Сопронову. Дедко Никита спрыгнул с места. Он затряс на дверь сухим кулачишком, рукав синей рубахи съехал на локоть.
— Супостат! — Сивая борода деда Никиты выставилась вперед, глаза горели за слезною старческой пеленой. — Супостат, вор, антихрист, прости господи. Спасе милостивый! От своего же вора, от своего же проходимца гибель приходит! Кому спасибо сказать?..
— Погоди, тятька! — оборвал старика Иван Никитич. — Дай хоть с умом собраться.
— А мало вам! — дедко Никита ястребом подскочил к сыну. — Что, дожили? Докатилися? Мохнорылые лежни! Пропойцы! Вот, расхлебывайте!
— Да кто пропойца-то, Никита Иванович? — не вытерпел Данило стариковской ругани.
— И ты молчи, Данило Семенович! Кто с ружьем разился
Дед Никита всхлипнул, со стуком упал перед образами на сухие колени, начал шептать что-то. Тощий кадык сновал под кожей жилистой шеи, бороденка свихнулась набок. Бабы приглушенно выли в верхней избе.
Павел ступил на порог и сразу все понял. Прошел от дверей, оглядел отца и тестя, сидевших на лавках. Дедко стоял на коленях, шептал что-то перед образами. Тоска и беспредельная боль за всех их сдавила Павлу нутро, он скрипнул зубами, скулы его напряглись. Он чувствовал, как стекленеют, наливаются холодом его глаза, как цепенеют ноги и руки.
Но, с виду спокойный, он сел и хлопнул по колену смоляными однорядками.
— Сопронов приходил, что ли?
— Он, а кому еще? — у Ивана Никитича слегка дрожала губа.
— Сколько он преподнес?
— Да двести целковых, с хвостиком.
— Так… — Павел покачал головой. — А на Евграфа вон, говорят, еще больше… На Жучка тоже… столько же. Он рехнулся, видать.
— Так что делать-то будем? — спросил Иван Никитич.
Молчавший все это время Данило встал, подошел к окну.
— А вот что, Павло Данилович… Мое дело, конешно, сторона, а совет дам. Один выход — делиться… — Данило, ободренный взглядом Ивана Никитича, продолжал: — Ты с Верой Ивановной переезжай ко мне в Ольховицу. Да и живите в верхней избе, пока время не установится. Мельница, пусть она за тобой числится, а налог со свата сразу скостят.
Павел хмыкнул.
— Тут скостят, там накинут?
— Ан нет, не накинут! — обрадовался Данило. — У меня-то семья красноармейская. Пока сын Василей служит, не накинут, есть такое установленьё.
…Павел сидел у стола, боялся взглянуть на Ивана Никитича.
Сейчас, в эту самую минуту, решалась вся судьба мельницы, его судьба. Сколько снов приснилось от самого детства, сколько раз видел он наяву эту мельницу! И вот теперь, когда она, пусть еще бескрылая, стояла уже на угоре, когда столько вложено в нее ума и силы и столько пришлось пережить, передумать — все пойдет прахом. Все полетит, все развалится, и все от одной бумажки Игнахи Сопронова.
И сейчас Павел молчал, боялся взглянуть на тестя… Все молчали.
Дедко Никита, который незаметно поднялся с полу и слушал теперь свата, вдруг спокойно сказал:
— И мудрить нечего.
У Павла все словно оборвалось в груди.
— Вон и Никита Иванович согласный, — произнес Данило, а Иван Никитич уже искал глазами Сережку, чтобы позвать баб.
— Я гу, что и мудрить нечего! — Дедко повысил голос. — Ишь, делиться вздумали! Платить надо, а не делиться, истинно! А Пашку и так возьмут на действительную, может, и налог снимут. Худа без добра нету.