Капер
Шрифт:
— Артиллерия, прекратить огонь! — приказал я.
Порох нынче дорог, и запасы его небольшие у нас.
Орудия замолчали не сразу. Некоторые расчеты вошли в раж, не услышали команду. Когда смолкли все фальконеты, ландскнехты заорали во всю глотку. Сколько раз я уже слышал такой рев, но все еще поражает меня его звериная, первобытная энергетика. Иногда кажется, что вижу, как, словно старая и ненужная одежда, спадают с этих двуногих тысячелетние наслоения культуры. Если можно так выразиться, в бою мы становимся цивилизационными нудистами.
Рейтеры преследовали удирающих испанцев до леска, где остановились. Я думал, не хотят соваться в лес, хотя он и редкий, но все оказалось прозаичнее: на окраине леса стоял
Как только испанцы скрылись в лесу, ландскнехты, не дожидаясь моего приказа, сломали строй и вышли на поле боя. Там валялось несколько тысяч убитых и раненых. Последних добивали, порой жестоко. Немцы вымещали горечь былых поражений, а голландцы благодарили за инквизицию и непосильные налоги. За налоги — с особой изощренностью. Если бы у испанцев был знатный полководец, эта победа, а вместе с ней и я, вошла бы в историю Нидерландов. Но получалось, что мы победили банду грабителей, пусть и многочисленную. Так что рассчитывать можно только на благодарность местных жителей и, может быть, князя Оранского. Надеюсь, генерал-старшина Шарль де Гарнье напишет ему подробный отчет о сражении, в котором упомянет не только свои подвиги, но и мое участие.
С трупов стягивали доспехи, одежду и обувь, раскладывая по отдельным кучам. Все это будет поделено. Почти честно. Я взял только дорогое оружие и доспехи. Один комплект доспехов был украшен серебряной чеканкой, изображавшей скачущих рыцарей с копьем наперевес. Наверное, доспех раньше принадлежал знатному и богатому человеку. Интересно было бы узнать, каким судьбами он оказался на испанском солдате? Доспех сберег его тело от картечи и пуль, от которых остались несколько вмятин, но внутри, в верхней части спереди, был запачкан кровью, натекшей из шеи или головы.
Большая часть трофеев была тут же продана маркитантам, как следовавшим за нашей армией, так и за испанской. Последних во время сражения не было видно даже возле испанского обоза, но, когда начался дележ добычи, появились неизвестно откуда. До середины ночи шла попойка, сопровождавшаяся, судя по звону оружия и крикам, выяснением отношений. Поскольку мой шатер стоял в стороне от лагеря и был окружен палатками бывших матросов с фрегата и роттердамцев-артиллеристов, я не вмешивался в празднование победы. Пусть выплеснут страх, накопленный во время сражения.
Утром к моему шатру пришла делегация из представителей почти всех рот. Вожаком был рослый немец с буйной рыжей шевелюрой и круглой конопатой мордой, на которой растопорщенные усы и борода казались приклеенными.
— Генерал, у нас принято после победы выплачивать жалованье за месяц и начинать новый отсчет, — сообщил он.
— Да, знаю, — подтвердил я. — С артиллеристами так и поступлю. А вам-то за что?! Вы вроде бы только наблюдали, как они стреляют.
— Мы тоже стреляли, у нас убитые есть и раненые, — продолжал гнуть свое рыжий здоровяк.
— Не смеши меня! — попросил я иронично. — Иначе я уступлю артиллеристам и разрешу им взять такую часть добычи, какую они заслужили. Они считают, что вам досталось слишком много, а это не справедливо. Ты этого хочешь?
Сомневаюсь, что артиллеристам удалось бы забрать у ландскнехтов уже поделённую добычу, но это наверняка не последнее сражение. При следующем разделе добычи я могу увеличить доли артиллеристов вдвое или втрое, и никто не вякнет, потому что так будет по справедливости. У людей, часто глядящих в глаза смерти, обостренное желание, чтобы мир был справедлив. Именно поэтому и я не хотел платить им, хотя денег князя Оранского мне не жалко.
— Нет, — ответил вожак делегации.
— Тогда возвращайтесь в роты и расскажите всем, что награду надо заслужить. Проявите себя в бою — будете награждены, — говорю я и задаю
— Нет, — во второй раз произносит он.
Слово «нет», произнесенное не мной, а им самим, теперь западет в голову не только ему, но и другим делегатам. Это не я отказал, а они как бы сами признали, что премия им не положена. Они люди темные, не знают техники оболванивания, придуманные в двадцатом веке.
— Можете идти, — разрешаю я.
Делегация молча разворачивается и идет к своему лагерю. Наверное, кое-кто выскажет возмущение по поводу отказа, но бунта явно не будет.
27
Я лежу на походной кровати — воловьей шкуре, натянутой на деревянную раму. Рядом на трехногой табуретке стоит сальная свеча в деревянном подсвечнике. Она дает достаточно света, чтобы я мог читать сборник трудов Эразма Роттердамского, уроженца города Гауда, но сильно чадит, из-за чего прочитанное как бы приобретает неприятный, сальный душок. Кстати, свечи сейчас не отливают, а сворачивают вокруг фитиля, поэтому частенько, как и сейчас, свеча тает криво, а потому сгорает быстрее. На противоположной стороне шатра, на составленных вместе двух сундуках, спит на матраце, набитом соломой, слуга Йохан Гигенгак. Он — «жаворонок», после захода солнца, если не спит, превращается в комок манной каши. Перед входом в шатер стоят в карауле два солдата из роты капитана Бадвина Шульца. Еще двое охраняют мой покой позади шатра. Они изредка прохаживаются, но разговаривают между собой только шепотом, чтобы не мешать мне. Уверены, что я придумываю план, как захватить город. О том, какую поимеем в Антверпене добычу, говорят с придыханием. Это при том, что все знают, что грабить горожан им не позволят. Зато можно будет ограбить испанцев, которые ограбили антверпенцев.
Возле Антверпена мы стоим уже вторую неделю. Лагерь окружён рвом и валом, на котором стоят карронады, полупушки и фальконеты. Мы готовы в любой момент отразить нападения испанцев. По данным наших антверпенских осведомителей, вражеских солдат в городе много. Одни говорят, что пять тысяч, другие — десять. Здесь спрятались все банды, которые рыскали неподалеку в поисках добычи. Есть там и командиры, и кавалеристы, и артиллерия. Прибежали в Антверпен и те, кто сумел удрать от нас на поле боя. Наверное, их рассказы об устроенном нами побоище и сдерживают испанцев от нападения. Сутки напролет они дежурят на высоких и прочных крепостных стенах Антверпена, готовые дать отпор. Вот только штурмовать такой большой и укрепленный город силенок у нас маловато. Можно было бы ночью забраться на стены, захватить и открыть ворота, но пришлось бы вести уличные бои, в которых наше преимущество в артиллерии сводилось бы практически к нулю, а без нее более опытные в рукопашных схватках и численно превосходящие испанцы задавили бы нас. Нужна помощь горожан. Этим и занимается сейчас генерал-старшина Шарль де Гарнье. Ночью в его шатер дозоры приводят каких-то людей, явно не военных. О чем они там договариваются — я не знаю. Самоустранился от этого процесса, заявив, что в дипломатии не силен. Вильгельм Оранский прислал письмо с приказом генерал-старшине организовать в Антверпене восстание. Вот тогда моя армия и придет на помощь горожанам.
Ночь тиха. Я слышу, как кто-то торопливо шагает к моему шатру. Караул молчит. Значит, идет кто-то из командиров. Судя по подволакиванию ног, это Шарль де Гарнье. В такое время привести его в мой шатер может только очень важное известие.
— Не спит? — тихо спрашивает генерал-старшина у караульного.
— Вроде нет, — также тихо отвечает солдат.
— Заходи, — громко говорю я, садясь на кровати, которая скрипит при этом, как парусник во время шторма.
Генерал-старшина садится на вторую трехногую табуретку и, перекрестившись, сообщает: