Капитальный ремонт
Шрифт:
— Меня это украшение уж очень смутило, — соврал Юрий, кивая на дугу: два трехцветных флажка были привязаны к ней, развеваясь при езде. Бобринский, выглянув на них из-за спины извозчика, рассмеялся:
— И тут альянс, подохнуть негде! Черт с ними, с флагами, поедем, как в деревне на свадьбу!
Лихач с места взял крупную рысь, покрикивая на публику, запрудившую мостовую. Дамы отшатывались, подбирая длинные платья; офицеры, их сопровождавшие, недовольно отвечали на небрежное козыряние гардемаринов. На мосту по-прежнему стояла густая толпа, наблюдая снующие между пристанью и французскими миноносцами
— Вот так ведь и будут зевать до ночи, — сказал Бобринский, откидываясь на пружинных подушках сиденья. — Удивительно падкий до зрелищ народ! И отчего это петербуржцы по всякому поводу устраивают толпу, вы не знаете? Лошадь упала — толпа, маляр дом красит — толпа, студент с красным флагом прошел — толпа… По-моему, оттого, что у нас очень мало публичных развлечений, а потому всякий пустяк превращается в событие. Отец правильно говорит: толпе нужно немного — хлеба и зрелищ, а потому, мол, надо почаще устраивать крестные ходы и парады…
— А хлеб? — спросил Юрий, тонко улыбнувшись. Отец Бобринского был черносотенным думским депутатом, и Юрий хотел своим язвительным вопросом показать, что он сам тоже не лыком шит.
— А хлеба, дорогой мой, в России на всех не хватает, это ни для кого не секрет, — засмеялся Бобринский. — Впрочем, сегодня зеваки кстати: пусть французы принимают их за народное ликование… Эй, дядя, лево на борт, по набережной повезешь! Прокатимся, посмотрим, что у посольства, правда?
Юрий не успел еще согласиться, как извозчик обернулся:
— Нельзя по набережной, вашсиясь, не пущают…
— Как не пускают, что за вздор?
— Полиция не пущает. Околоточный вчерась объявлял на дворе, собственным выездом только можно, а кто ежели с жестянкой — так потом красненькую штрафу.
— Ну, черт с тобой! А по Невскому можно?
— По Невскому можно, отчего нельзя? Где ж тогда ехать, коль по Невскому нельзя?.. Нельзя, где президента возят. Объявляли, что бомбы опасаются.
— Вот дуб! — искренне восхитился Бобринский. — А кому ж в него бомбы кидать? Что он кому сделал?
— Что сделал, кто его знает, а только опасаются, — сказал извозчик, с удовольствием поддерживая разговор. — Время-то вон какое: бастуют кругом, трамвай — и тот стал, тут только поглядывай… Найдется кому бомбу бросить! Околоточный сказывал — немецкие шпиёны.
— Il a raison, cet homme [23] , - сказал Бобринский и продолжал дальше по-французски.
23
Он прав (фр.).
Юрия мгновенно кинуло в пот; французские его познания были не слишком ровно в меру, чтоб читать без словаря пикантные романы. Однако, прикрывая напряженное внимание рассеянной улыбкой, он все же сумел понять почти все, что сказал граф Бобринский. Тот передал установившееся в свете мнение, что все эти длительные забастовки были организованы Германией.
— Вы понимаете, она озабочена нашей позицией в этом сараевском скандале… Война на носу, дорогой мой, более, чем когда-либо.
— Неужели? — удивился Юрий, хотя он ниоткуда не мог знать, что такой вечер вообще предполагался.
— Как же, отменен! Вендорф упросил. Он сказал, что до посольства у него городовых хватит, а строить из них забор на шесть верст по Каменноостровскому — выше его сил и возможностей… Конечно, он прав: Германия не пожалела бы денег за удачный выстрел, чтобы развалить эти флажки (Бобринский кивнул на дугу) в разные стороны…
— Наши страны связаны не чувствами, а золотом, и потому ничто не может нас поссорить, ибо золото прочнее чувств, — медленно сказал Юрий, слегка волнуясь, что произносит по-французски такую длинную и изящную фразу.
Бобринский взглянул на него с одобрительным удивлением.
— А! — сказал он глубокомысленно. — Это очень глубоко… Вы намекаете на займы?
Юрий решительно ни на что не намекал. Фраза эта была вычитана им недавно в скабрезном французском романе, и там её говорила циничная кокотка своему ревнивому любовнику-вору. Но Юрий никак не мог придумать ответа по-французски и воспользовался фразой, заменив в ней словом «страны» неподходящее к случаю «сердца». Он не совсем понял, что собственно поразило Бобринского, и многозначительно улыбнулся в ответ, поспешив, однако, перейти на русскую речь.
— Я не думаю, чтобы несчастье с ним могло отозваться на наших отношениях, — сказал он, жалея, что впутался в такую высокую материю. — Он не монарх… Ну, выберут другого адвоката, вот и все! Случай в Сараеве несравненно серьезнее. Это действительно повод для войны: убийство престолонаследника!..
Но Бобринский не слушал.
— «Ибо золото прочнее чувств», — повторил он, смакуя. — Ядовито… Поздравляю, Ливитин, — вы владеете искусством светской остроты! Это зверски тонко! Я сегодня же пущу это по гостиным… Послушайте, а что вы делаете завтра? — спросил он вдруг, оглядывая Ливитина сбоку, точно увидел его в первый раз.
— То же, что и вы: возвращаюсь на корабль, — улыбнулся Юрий.
— Ах, чертова служба! Правда… Ну, а сегодня я вас не зову, сегодня аврал, все взбесились, отец на обеде в Думе, а сестер, конечно, звали в посольство… Жаль… Во всяком случае, как только кончится это дурацкое плаванье, милости просим обедать. У нас бывают интересные люди.
Юрий вспыхнул от удовольствия, но не показал виду.
— Благодарю, мне будет очень приятно, — поклонился он спокойно, с нарочитой рассеянностью, оглядывая нарядную толпу, глазеющую на разукрашенное здание Думы. Обыкновенная петербургская толпа! Пошловатые молодые люди в цветных галстуках, ахающие худосочные девицы в белых шляпках; вероятно, и все Извековы стоят тут же, рассматривая подъезжающих французских офицеров и поджидая Пуанкаре, который вообще не предполагал быть здесь (как Юрий только что узнал сам от Бобринского).