Капитан 1 ранга Миклуха-Маклай
Шрифт:
– Нигилисты вконец обнаглели, – сказал он, пристально глядя Хлопову в глаза. – Пора бы и на хвост им наступить!
– Пора! – согласился туповатый Хлопов.
– Тогда сделай, что я скажу, – понизил голос до шепота Дюбрейль. – Начинай ходить по вечерам в курилку к нигилистам, и что вредное против императорской фамилии и самого монарха услышишь, мне доноси. А уж я передам твои слова, куда следует.
– Боязно что-то, – передернул плечами Хлопов. – Как бы морду за фискальство не набили. У Миклухи с Сухановым кулаки здоровенные!
– Не бойся, – приободрил его главный «бутылочник». – Все
– Ага! – кивнул Хлопов и поплелся в курилку к «нигилистам».
Забравшись с ногами на подоконник, он принялся напряженно запоминать все сказанное состязавшимися в красноречии кадетами.
Вскоре всю добытую информацию Дюбрейль передал своему отцу, а тот напрямую оповестил о творящихся безобразиях в стенах морского училища жандармское управление. Теперь отвечать предстояло не только самим вольнодумцам, но и капитану 1 ранга Епанчину, как знавшему, но не донесшему по команде.
В ночь на шестое февраля 1872 года в корпусе внезапно появился жандармский полковник Левашев. За его спиной хищно блестели примкнутые штыки конвойной команды. Левашев протянул дежурному офицеру лист бумаги.
– Это список бунтовщиков, свивших гнездо в вашем славном корпусе. Соблаговолите мне их представить! – грозно рыкнул он на перепуганного лейтенанта. – Тащите их сюда по одному!
Заспанных «революционеров» выхватывали прямо с коек и пинками разгоняли по карцерам. Миклуха и Суханов завязали было драку с солдатами, но те, навалившись на них, быстро скрутили бунтовщикам руки.
– Не имеете права! Это незаконно! – кричал Коля Суханов.
– Молчи, морда каторжная, а то счас тебе зубы почищу! – двинул его прикладом в спину краснолицый фельдфебель.
Увидев Владимира, полковник обрадовался как сыну родному.
– По стопам братца своего идете, юноша, смотрите, наплачетесь!
Еще вчера шефу корпуса жандармов Шувалову поступил донос, в котором указывалось, что в Морском корпусе существует разветвленная организация заговорщиков, «вынашивающих планы ниспровержения правительства и существующего порядка для того, чтобы освободить народ от угнетения, устроить лучшие порядки в России…» Там же были и списки заговорщиков. Управляющий морским министерством вице-адмирал Краббе, получив известие о происшествии в морском училище, немедленно вызвал к себе Епанчина. Тот доложил все без утайки, да и что ему еще оставалось. Выслушав Епанчина, Крабе был поражен, брови у него поползли вверх. Что он говорил Епанчину, история умалчивает, но, думается, начальник училища получил за своих воспитанников по полной программе.
К чести Крабе, он был человеком незлобливым, а, кроме того, выдающимся царедворцем. Адмирал понимал, что чрезмерное раздутие этого дела ни к чему хорошему не приведет. Разумеется, можно снять с должности Епанчина и выгнать из училища кадет-вольнодумцев, но это вызовет большой скандал. Император, безусловно, будет раздражен делами в министерстве и от этого прогадает в первую очередь сам Краббе. А потому мудрый адмирал, прежде чем выплеснуть гнев наружу, решил провести расследование лично, что было, разумеется, для того времени исключением из правил. История русского флота такого еще не знала,
Утром следующего дня арестованных начали по одному возить к управляющему делами морского министерства. Распорядился об этом сам Краббе, когда узнал о внезапных ночных арестах. Адмирал пользовался особым расположением и доверием императора Александра II и мог позволить себе некоторые вольности по отношению к жандармскому корпусу.
– Ты не бойся, голубчик, – отечески пробасил он, обращаясь к Владимиру, когда того втолкнули в адмиральский кабинет. – Как твоя фамилия, кто отец, мать?
– Кадет Миклуха!
– Уж не уважаемого ли Николая Николаевича братец? – вскинул удивленно брови Краббе.
Много лет назад управляющий морским министерством несколько лет занимался обследованием Арала и Аму-Дарьи и с тех пор всегда особо покровительствовал путешественникам и исследователям, проявляя живой интерес ко всему, что касалось географии и океанографии. Покровительствовал Крабе и Николаю Миклухе-Маклаю, а потому личность младшего брата знаменитого путешественника вызвала в нем живой интерес. – Так точно, ваше превосходительство. Я младший! – скромно ответствовал Миклуха.
Из своего угла зло смотрел на происходящее жандармский полковник Левашев, которому министр разрешил присутствовать на допросе, но запретил вступать в разговоры.
– Да, Николай Николаевич – это наша национальная гордость. Трудный, но славный путь у него! – пустился в долгие рассуждения управляющий делами министерства.
Левашев раздраженно закашлял, давая понять, что пора приступать к допросу. Краббе недовольно покосился на жандарма.
– Ну-с, – сказал он, тарабаня пальцами по столу, – и о чем же вы там в своей курилке болтали?
Адмирал так умело повел разговор, что Владимиру, по существу, не приходилось ничего говорить. Пока он соображал, что ответить на очередной вопрос адмирала, Краббе уже сам отвечал за него и вел беседу дальше. Жандарм, не переставая, кашлял, но адмирал демонстративно делал вид, что не замечает его.
– А мечтал ли ты, как и старший твой брат, стать путешественником, чтобы в исканиях своих прославлять Родину и обогащать науки? – прозрачно намекал он.
– Конечно, ваше превосходительство, конечно, мечтал! – не понимая, к чему клонит адмирал, но вполне искренне отвечал кадет.
– Похвально, похвально, – закивал седобородый Краббе. – Ну, а с товарищами обсуждал ли ты смелые прожекты будущих своих плаваний?
– Конечно, ваше превосходительство! – громко отчеканил Миклуха, начиная уже о чем-то смутно догадываться.
Жандарм Левашев в углу беспокойно ерзал на стуле.
– Все, – сказал Краббе удовлетворенно. – Иди, Владимир, и думай о нашем разговоре. Пусть он послужит тебе уроком на всю жизнь!
После допроса «революционеров» поместили по приказу Краббе в одно помещение. Возбужденные происшедшим, друзья обменивались впечатлениями, договаривались, как себя вести на последующих допросах. Всем надо молчать о наших разговорах, а донос отрицать как наговор, – горячился, размахивая руками, Николай Суханов. – А кто испугается и признается, тому «темная» и всеобщее презрение!