Капитан Дикштейн

Кураев Михаил Николаевич

Лёд парил, поднимаясь легким белесым дымком в прохладное светлое небо.

Туман стоял невысокий, и с командного пункта на южном берегу были видны торчавшие островками над зыбкой, сонно клубящейся пеленой верхушки фортов и шлем Морского собора в Кронштадте.

Ещё пустовали приготовленные для приёма раненых обширные помещения в самых больших зданиях по обоим берегам залива. Детские учреждения из фронтовой зоны были эвакуированы, а больницу на станции Разлив перевели в подвальное помещение.

Крепкий характером командующий Западным фронтом, ровно два месяца

назад отметивший своё двадцативосьмилетие, щуря левый глаз, разглядывал в медную подзорную трубу форты, крепость и очаги пожаров в местах удачных попаданий: труба была получена в 1919-м после взятия Омска в дар от астронома-большевика Павла Карловича Штернберга, преподававшего курс астрономии в Московском университете. Сейчас, лично возглавив заново сформированную 7-ю армию и получив в подчинение «во всех отношениях» все войска Петроградского округа и Балтийский флот, командующий Западным фронтом держал в руках все нити боевых действий против мятежников.

Командарм негодовал: стреляли плохо, эффективность огня оказалась ниже всяких ожиданий, хотя всю артиллерию собрали в один кулак на узком участке Мартышкино — Малая Йжора. Шесть часов кряду пять тяжелых дивизионов и литеры «Е», «С» и «Ж» из дивизионов ТАОН [3] резерва главного командования при поддержке ста орудий средних калибров бесплодно молотили Кронштадт, израсходовав половину боезапасов, имевшихся на батареях, а запасы, надо сказать, были огромные. Крепость отвечала сильно и метко. В Петрограде дребезжали стекла.

3

ТАОН — тяжелая артиллерия особого назначения.

К ночи небо подёрнулось высокими быстрыми облаками, в безветрии набежавшими откуда-то из-за края небес то ли для того, чтобы дополнить собой величественные, но уж очень простые декорации, то ли для того, чтобы скрыть от нежных весенних звёзд готовую разыграться кровавую трагедию.

В полночь пехотные полки стали сходить на преющий, дышащий под ногами лёд.

Пышным костром полыхала спасательная станция, зажженная метким огнем мятежников; обозначенные вешками места спуска на лёд 237-го Минского и 235-го Невельского полков славной 27-й Омской дивизии были ярко освещены высоким пламенем жарко и с треском горевшего сухого дерева… Изменить демаскированный участок было уже невозможно в связи ей скученностью войск и только что проведенной передислокацией 80-й бригады. Ровно в 4 часа 15 минут, с задержкой всего на 15 минут от установленного боевым приказом времени, оба полка начали сходить на лёд.

Живая, колышущаяся щетина штыков над спинами солдат отражала красные всполохи догорающей станции и казалась уже обагренной кровью.

Ото льда тянуло могильным холодом, ступать на него в хлюпающую под снегом воду, было жутковато, но и откладывать было нельзя никак: 12-го, на Василия-капельника, прошел вешняк, обрызгав лёд первым дождичком, а впереди был Алексей-тёплый, этот уже — с-гор-вода.

На лёд сходили колоннами, рискуя перед противником и перед фактором ненадежности льда, но, учитывая неуверенность в настроении солдатской массы, пришлось считаться с тем, что в колонне боец чувствует

себя более спокойно, чем в цепи, да и управлять и маневрировать колонной проще, чем цепью.

В «Красной летописи» будет сказано о том, что «никогда в годы гражданской войны красноармеец не был так хорошо обмундирован и так хорошо не питался, как под Кронштадтом». Это справедливо в отношении питания и обмундирования, а вот с обувью решить вопрос до конца так и не удалось, часть красноармейцев шла по мокрому льду и снегу в набухших валенках, попадались бойцы и в лаптях. Зато у каждого красноармейца на этот раз было по 100–150 патронов, в то время как на первый штурм бойцы шли, имея по 3–4 обоймы патронов да по нескольку гранат Лемона.

Треть делегатов шедшего в эти самые дни в Москве X съезда РКП (б), покинув зал заседаний, прибыла в Петроград для участия в подавлении мятежа.

Колеблющаяся стихия кронштадтского мятежа в своем пестром многолюдстве несла в себе мало определенности, ясности и оформленности.

Ей противостояла сравнительно малочисленная, но монолитная и несокрушимая организация. Самые стойкие и несгибаемые бойцы, цвет партии, её авангард и вожаки, секретари ЦК и ЦКК, члены Реввоенсовета, секретари губкомов, председатели исполкомов, командиры и комиссары дивизий и полков, журналисты, писатели рядовыми солдатами сошли на лёд Финзалива, став проводниками единой и несгибаемой воли.

Эта крайняя, невероятная, отчаянная мера могла быть понята лишь теми, кто сознавал всю опасность мелкобуржуазной контрреволюции в стране, где пролетариат составляет меньшинство.

На зыбком, тающем льду, окружившем небольшой низменный остров, замыкающий горло мелководного залива, решалась судьба революции.

Утопая в ночном мраке, колонны всё дальше и дальше уходили от берега. Неразличимые в ряжах бойцов, шли 300 делегатов партийного съезда, вселяя в наступающую армию решимость и твёрдость примером личного мужества и самопожертвования.

Голубовато-белые спицы корабельных и крепостных прожекторов, метнувшись по высоким облакам, падали вниз и шарили по ледяной поверхности залива, словно руки слепого, отыскивая жертву для ещё молчавших орудий и пулемётов.

В затаившейся крепости ждали атаки.

За облаками скользил ослепительный, бегущий против ветра ледяной глаз луны, густое, непроницаемое небо в сумятице летящих облаков было бесстрастным и молчаливым.

Передние шеренги колонн хрустели подтаявшим и успевшим заледенеть настом, а сзади слышался лишь чавкающий звук сотен ног в жидком месиве снега.

За каждой колонной тянулись нитки телефонного кабеля, ни одной из них не суждено уцелеть, как не уцелеют и телефонисты, брошенные на поиски обрывов и восстановление связи.

Пехота падала на лёд, подкошенная мутным лучом прожектора, но едва он уходил в сторону, бойцы без команды поднимались и шли в мокрых, липнущих к ногам белых маскировочных халатах, растворяясь в тумане на расстоянии шестисот шагов.

Можно было и не падать в мокрый снег, можно было не падать в воду, проступавшую надо льдом, если бы знать, что для защитников крепости прожектора не могли высветить ничего дальше двухсот — трёхсот шагов, потому что ослепительный, отливающий синевой, как сталь хорошего клинка, луч упирался в туман, как в стену.