Капитан Филибер
Шрифт:
Ольга Кленович медленно встала. Окровавленный платок неслышно скользнула на пол. Штабс-капитан удовлетворенно ухмыльнулся, поправил расстегнутую шинель, без особой нужды коснулся крестика Св. Станислава на кителе.
— А теперь рискну представиться, да-с! Згривец Петр Николаевич, человек афр-р-риканских страстей-с, но крайне несчастливый в любви. Мой чин — на погонах, а душа — полностью у ваших ног, с-сударыня!
Старался фольклорист определенно зря. Его, кажется, даже не слышали.
Ольга Станиславовна Кленович смотрела на меня.
— Кайгородов… Капитан Филибер… Господи, неужели добралась? Господи…
Пошатнулась — поезд как раз дернуло на стыке. Выпрямилась, сжала губы. Взглянула в упор.
…Какого
— Я вас искала, капитан.
— А я — вас, — улыбнулся. — И кажется…
— Дафнис! Хлоя! Э-э-э… Гектор! Мадемуазель Андромаха! — вмешался беспардонный штабс-капитан. — Если можно, во внеслужебное время. Николай, сейчас — мост через Миус. Кажется, придется пострелять…
Мне не хотелось стрелять. Мне хотелось смотреть на Ольгу Станиславовну Кленович.
— Ничего тут не придумаешь, Кайгородов. Одно хорошо, эти хреновы Ганнибалы мост не взорвут, он для господ мак-си-ма-лис-тов — ворота на юг, на Дон. И курочить на станут-с, через Миус каждый день эшелоны идут. Значит, бьем в лоб. В дюндель-с! Я веду цепь на прикрытие, разбираю завал на путях — а вы рвете на поезде. Поддержите из Норденфельда и пулеметов, прижмите этих сволочей мордой к земле, патронов не жалейте, лупите, мать его, по всему, что движется — в стумент поломанный, в лобковошь Папы Римского, в гнобилище раздолбанное до печенок, в килу угроханную, в междурваней шершавый засондряченный, в ездокопатель Илионский… А если совсем грубо: создавайте максимальную плотность огня. Вот собственно и… Одна просьба, капитан: не высовывайте носа из башни, не ловите ноздрями пулю. Иначе все мое геройство херово этим самым делом и накроется… У меня две папиросы осталось, могу поделиться. Хотите?
— «Теперь и мне на запад! Буду идти и идти там, пока не оплачут твои глаза под рубрикой „убитые“ набранного петитом…»
— Э-э, Николай, бросьте, не смейте-с!.. С такими мыслями… Стойте, вы, собственно, про кого? Про чьи это зеленые… Молчу, молчу, уже молчу!..
…И когда пролилась кровь, когда раскалился металл, когда стало трудно дышать от едкого запаха пороха, он вдруг почувствовал, что Мир поддался. Невидимая преграда лопнула, разлетелась кровавыми отметками, впуская одетую сталью бабочку в самую сердцевину, к корням бытия. Мир не капитулировал, но признал первое поражения, отдавая победителю пространство: белую ровную степь, закованную в лед реку, маленькие домики станций, прижавшиеся к бесконечной линии «железки». Мир платил кровью и страхом, уступая торжествующей бабочке не только послушную твердь, но и тысячи душ-песчинок, чья судьба изменилась навсегда — вне всякого расписания и правил. Гонимые внезапно налетевшим ветром, они носились над холодной зимней степью, сгорая, исчезая в небе, покрытом квадратами и ромбами, не успев даже понять, что собственно произошло. Рассыпалось ржавым прахом столь ценимое в этом когда-то совершенном Мире смертоносное железо, красные и синие стрелки на истертых картах уткнулись в пустоту, самые смелые ощутили ужас в остановившихся сердцах, почуяв присутствие Творца. Мир проиграл — раненый, отброшенный с привычного, единственно верного пути, потерявший ориентиры, ощутивший всю свою хрупкость и малость.
Но это была еще не победа, выигран бой, но не война. Мир был готов сопротивляться, даже сейчас он собирал силы, лихорадочно бросая на погибель смертников-лейкоцитов. Мир оставался самим собой — и бабочке было рано радоваться. Золотистые искры-чертики отступили за край облака, но не ушли, не исчезли.
Он не радовался. Я… Я не радовался. Не мог. Оторвал ладони от липкого пулеметного железа, на миг закрыл глаза — и понял, что все только начинается.
….И свинцовые кони на кевларовых пастбищах…
— Зуа-а-а-а-авы!
Лабораторный журнал № 4
17 марта.
Запись девятая.
17 марта — День Рождения.
Размышления Второго о долгожительстве равно как чтение Богомольца не минули даром. Не удержался и прошел тест «Сколько вы проживете», весьма популярный в Сети (в такой День более чем актуально). Как выяснилось, тест разработали «американские ученые Р. Аллен и Ш. Линди». Могу себе представить!
Тем не менее, рискнул. Результат — 72 года.
Можно горько вздохнуть, добавив, что цена подобным упражнениям известна. Однако сразу вспомнилось: именно столько прожили все известные мне родственники по мужской линии — кроме погибших и пропавших без вести. На большее я не рассчитывал даже в самом благоприятном случае. Если «видовая продолжительность жизни» — 95, значит налицо явный недобор.
Это все, конечно, «теория».
Разбирал архив, то есть скопище папок на антресолях. Это уж точно — на свалку. В одной из папок обнаружилось несколько старых публикаций, которые я не стал переводить в электронный вид. В основном ерунда — вплоть до газетных статей к очередной исторической «дате». Если курсовая по Кайгородову все еще вызывает некоторые эмоции, то подобные экзерсисы даже вспоминать нет смысла. Не то, что я кривил душой или писал откровенную чушь. Нет, сочинял честно, однако «датская» статья едва ли весит больше удачной лекции. Большая часть написана в бурные 80-е. Перестройка, «белые пятна», взвейся-развейся…
На одну статью (вырезка не сохранилась, только рукопись) все же обратил внимание и не стал пока выбрасывать. Заинтересовала она главным образом по контрасту с помянутой работой о Кайгородове. Если в случае с алтайским атаманом фраза о «двух бандах» отчасти справедлива, то здесь вариант абсолютно иной. Александр Петрович Кайгородов вполне может быть сравним с мексиканцем Панчо Вильей, даже внешнее сходство имеется (усы!). И обстановка соответствует: горы, леса, дикари чуть ли не с кремневыми стрелами. Сам атаман недалеко ушел, его мать — алтайка из рода Теленгит, местное наречие — родной язык. В этом контексте отрубленные головы и снятая заживо кожа воспринимаются вполне естественно. Этакий Унгерн уездного масштаба.
Статья написана о совсем другом человеке. Мне заказали ее конце лета 1988 — приближался очередной юбилей. Герой статьи, Николай Александрович Руднев, погиб под Царицыным 16 октября 1918 года.
Руднев мой сосед. Площадь, названная его именем, в десяти минутах ходьбы от дома. Именно там его похоронили в 1918-м. Как ни странно, могила до сих пор сохранилась. Черная плита, серая надпись… Цветов там никогда не бывает.
Я взялся за статью по заданию кафедры и, проявив определенную наглость, выбил командировку в Тулу, откуда Николай Руднев родом. Город сам по себе очень интересен, материалы же по своему соседу я без особого труда нашел в местном историческом музее. В архиве рыться не стал. Мне объяснили, что все возможное найдено и систематизировано еще в 1950-е.