Капитан Филибер
Шрифт:
— И все равно, этого недостаточно. Если никто не возражает, я отправлюсь в Верхние округа, попытаюсь навести порядок, создать из тамошнего хаоса фронт. Что-то господин Мамантов в качестве главкома меня, хе-хе, не вдохновляет-с. Семью Богаевских там знают, справлюсь. Корпусов организовывать не будем, но что-то временное, без большого штаба и поваров…
— Оперативная группа.
— Спасибо, полковник. Оперативная группа — неплохо, неплохо. Хе-хе! Как, Евгений Харитонович?
— Да-с, удачно. Итак, две оперативные группы: Северная — ваша, Африкан
— Господин Походный атаман! Филибера не отдам!
— Отдадите, Василий Михайлович, куда денетесь. Господин Кайгородов будет моим личным представителем, дабы вас двоих, орлов донских, за крылышки придерживать. Генералов-то в штабе много, сбежались, кубыть, извиняюсь, псы на случку, однако же, в таком тонком деле свои требуются, проверенные…
— Поздравляю, полковник. Генеральская должность, однако.
— Спасибо, генерал. А мотоцикл личному представителю полагается? «Harley-Davidson»?
— Ну ты, Филибер!.. Евгений Харитонович, не давайте, завтра «кадиллак» потребует!
— Дадим, дадим! «Harley-Davidson», с коляской, сами выберете.
— Оки!
— Николай Федорович! «Оки» — это вы по-японски?
«По Прошлому ходила большая Гамадрила. Она, она…» Строчка не клеилась, ускользала, но это его нисколько не смущало. Даже радовало — пусть что-то остается, незаконченным, недовершенным. Огорчает — но чуть-чуть, самую капельку. «По Прошлому ходила…» Даже не ходила — прыгала, на три метра с поворотом на 180 градусов!..
«Harley-Davidson», чудо из дебрей Времени, нетерпеливо ждал, чуть ли не передним колесом притоптывал. Он погладил горячий от солнца металл, привычно заглянул в коляску. Пулемет, два диска…
Поехали-и-и!..
Он уже наловчился выкраивать редкие минуты радости — от боя до боя, от беды до беды. Неправда, что жизнь — вроде зебры, она лишь со стороны такая. Можно научиться растягивать белые полосы в огромное поле, бесконечное, уходящее за самый горизонт. Гони, гони, не оглядываясь, а вокруг белым-бело, светлым-светло…
Гони-и-и-и-!..
Лицо любимой женщины, крепкое рукопожатие друга, веселые рычание заокеанского мотоцикла, первая затяжка чудом раздобытой папиросы с ваткой в мундштуке… Остановись, мгновение, ты бесконечно и вечно, как белое поле под весенним донским солнцем, как поцелуй перед рассветом, как тишина между разрывами гаубичных снарядов. Вперед, вперед, по белой земле к белому горизонту, черного нет, оно далеко, до него еще целая минута, секунда, полсекунды… Разве что строчка никак не подберется, ускользает, не клеится. «По Прошлому ходила большая Гамадрила. Она, она… Прыгучая была!»
— Это, конечно, еще не чай, безделица. Вот осенью, доживем ежели, я вам, Николай Федорович, нечто особое заварю. Но и сей отвар небесполезен, трава молодая, можно сказать, юная… Пробуйте, пробуйте!..
Я
Г-горя-я-яч-ч-че-е-е-е!.. Но… Ничего! Даже очень ничего. Словно весеннюю степь отхлебнул.
— Этим и развлекаемся. В дивизионе на спиртное — полный запрет. Это не может не радовать… Что касаемо задачи, вами поставленной, то она вполне решаема. Не слыхивали о «сыпингайской обороне»? Ее еще «гнездовой» именуют? С вашего разрешения до вечера поработаю, а там буду готов доложить…
Спокойствие Леопольда Феоктистовича успокаивает, согревает не хуже травяного чая. Да, имеется задача. И Брундуляк-Подтёлков имеется со всем воинством его. И четыре бронепоезда на непроходимой «железке». Значит, надо поработать до вечера, подумать…
Мионковского я застал в пустом гнезде Донских Зуавов. Разлетелись кто куда, ни Голубинцева, ни Згривца, ни Иловайского, ни маленьких Гаврошей, ни верного комендора Николая Хваткова. Хивинский — тот вообще ломоть отрезанный, при своих броневиках и мотоциклах. Все при деле, все на войне. Солнышко светит, шмели гудят над молодой травой, ветерок теплый веет… Война!
Зато артдивизион на месте. Поголовно непьющий — что не может не радовать. И Леопольд Феоктистович на месте — среди молодого пополнения, мальчишек в синих погонах, ценителей травяного отвара. Смотрят вчерашние кадеты и гимназисты на ветерана Шипки, моргнуть не решаются, а наш Рere Noёl им про прицелы и затворы втолковывает. Идиллия!
А больше никого, тихо, скучно. Мелькнула за невысоким забором-тыном знакомая ряса. Мелькнула, сгинула. Никак отец Серафим Анчихриста узрел — да и дематерилизовался? Или почудилось? Свят-свят!..
— Не это меня волнует, Николай Федорович. И даже не грызня в штабах… Считайте, шесть десятков лет служу, а все никак не в толк не возьму — откуда штабы берутся? Словно поганки после дождя растут! Но это беды привычные, неизбежные… Иное плохо. Николай Федорович. Новочеркасск мы освободим, и Ростов освободим, и весь Дон. А дальше что? Дальше — Россия!
Пью чай, вдыхаю травяной аромат. Слушаю. Все верно, дальше — Россия. От моря Белого до моря Желтого, от Кушки до Романова-на-Мурмане, от Бреста до моего Алтая. «Иногда думаешь, кого мы освобождаем? И зачем?» Не только Голубинцев об этом думает. Не он один понять не может.
— Мне переучиваться поздно. Я, Николай Федорович, монархист — истинный, прирожденный, без всяких демократий и конституций. Вы, как догадываюсь, убеждений иных, друг ваш Чернецов — третьих. Пока мы вместе, и хвала Небесам, но придется определяться. И не в Москве — раньше. Эта война — гражданская. Первый же встречный имеет полное право на вопрос: «како веруешь?», за что кровь лить собираешься? За царя ли, за республику, за вольный Дон, за, прости господи, анархию — мать порядка?
Пью чай. Киваю. Весенний настой внезапно начинает горчить. Нет, не внезапно. Так и должно быть. Так было…