Капитан флагмана
Шрифт:
– Вот видите! – сказал Романов, обращаясь к Багрию. – Все учли, а вот красоту… – Он повернулся к Вадиму Петровичу и спросил: – А если бы твою кандидатуру предложили?
– Меня бы тоже прокатили, – сказал Шарыгин. – По этой же причине – много завистников. Мне чертовски везет во всем, а это всегда рождает завистников. При открытом голосовании они тянули бы за меня, а вот при тайном… Завистники всегда трусы.
– Вот чего мы тоже не учли, дорогой Андрей Григорьевич, – рассмеялся Романов.
– Да, этого мы не учли, – согласился Багрий. – Много мы не учли. И вот этого – тоже, – и он прищурился и решительным движением сделал ход пешкой: –
Романов недоуменно посмотрел на доску.
– Да, мат, – произнес он огорченно. – Надо бы отыграться, да времени нет: надо полосу просмотреть – воскресный номер всегда дело ответственное.
– Пойдемте я провожу вас, – предложил Багрий и – к Шарыгину: – А вы отдохните немного.
Вадим Петрович кивнул.
Когда катер отвалил от мостика, Андрей Григорьевич еще долго стоял, опершись о перила, задумчиво глядя перед собой.
Томилась, изнемогая от зноя, река. Все дремало вокруг – и низко склоненная к воде ива, и стройные осокори, и камыши, и лодка у корчаги, и рыбак в ней. Даже поплавки на опаловой глади. Крикнула какая-то птица спросонок. Пробормотала что-то и затихла. Только стрекозы все пляшут и пляшут в знойном воздухе. Замрут на секунду, прикоснувшись к осоке, и снова повиснут на прозрачных крыльях в трепетной пляске.
Когда Багрий вернулся, Вадим Петрович безмятежно спал. Андрей Григорьевич сел напротив. Лицо молодого человека раскраснелось, покрылось мелкими каплями пота. На шее ритмично пульсировала артерия. Багрий подсчитал ее толчки. Шестьдесят четыре. Какое же это надо сердце иметь, чтобы на таком солнцепеке!..
Он тронул Вадима Петровича за плечо. Тот сразу открыл глаза.
– Что… Что такое?
– Переберитесь в тень.
– А-а, – спросонок протянул Шарыгин. – Да, пожалуй. – Он перетянул свой шезлонг в беседку, снова удобно устроился в нем и сразу же заснул.
29
Таня побежала в больницу проведать Валентину Лукиничну. Гриша засел за рукопись: он решил еще раз просмотреть отрывок, прежде чем прочесть его Гармашу.
Еще в школе Гриша Таранец прославился мастерством писать стихи, особенно частушки. За стихи его похваливали, а за частушки доставалось. Отец, председатель колхоза, был недоволен своим непутевым сыном за привычку высмеивать уважаемых людей.
Учился он так-сяк – на трояки, как он любил говорить. Только по литературе – всегда пятерки. На выпускном вечере его заметил Иван Романов, помог выбраться в город, устроиться на работу, поступить на литературный факультет.
Выход в свет первой книги принес вместе радость и совершенно непонятную горечь, смешанную с обидой. Грише все – или почти все – не нравилось в этой книжке: и обложка, и портрет на узкой полосе у корешка, и шрифт, какой-то тусклый, и бумага. И стихи не нравились. Они казались надуманными, скучными, тогда как в рукописи… И то, что это плохо оформленная и скучная книга на других все же производила впечатление, только усиливало горечь. Как же смотрелась бы эта книжка, если б она была издана в красочной твердой обложке, на меловой бумаге, без нелепых правок, которые позволил себе редактор.
Первой мыслью было пойти в издательство и учинить скандал. Романов, услышав об этом, улыбнулся.
– Вышла твоя первая книга, мой милый. Она редко производит впечатление вспышки новой сверхзвезды. Я тебе назову десятки имен, произведения которых вошли в золотой фонд нашей литературы, тогда как первые книжки их
– Тоже дрянь.
– Если у нас есть что-нибудь святое, то это – вечное недовольство самим собой и тем, что мы сделали. Примерно так говорил Горький. Мне нравится твое самоуничижение, мальчик. Только давай договоримся, чтобы с другими об этом – ни слова. Обещай.
Григорий угрюмо молчал.
– Обещай! – настойчиво повторил Романов. – Пройдет немного времени, и ты убедишься, что не прав. Это плохо оформленный сборник хороших стихов. И пойдем выпьем за них.
Романов оказался прав. Вскоре в газете появилась рецензия какого-то Запорожца, который очень похвально отзывался о стихах Таранца и корил издательство за серенькое оформление.
Таранец не сомневался, что Запорожец и Романов – одно лицо: очень уж похож у них «почерк». Через некоторое время примерно такая же рецензия появилась и в республиканской газете, потом в литературном журнале. Издательство предложило выпустить второй сборник.
Вторая книжка вышла в чудесном оформлении, в суперобложке. И название лирическое – «Вербы шумят». Большинство стихов тут было посвящено поэзии труда корабелов. Кроме славы книжка принесла еще и крупный гонорар.
У него и прежде было немало друзей, а сейчас… Пошли выпивки, рестораны, пикники. И со своей будущей женой он познакомился тоже в ресторане. Он говорил, что никогда не женится, что только полная свобода может дать простор для творчества, и вдруг очутился в плену у женщины, мечтавшей только о тряпках, гарнитурах, пуфиках и еще черт знает о чем. Она заставляла его писать стихи на злободневные темы, к любой, даже самой незначительной, дате. Она сделала его конъюнктурщиком. Он с ужасом видел, что становится пленником ненужных, даже противных ему вещей. Теперь нередко, вместо того чтобы идти домой, он забирался в небольшой ресторанчик с поэтическим названием «Тополенок», усаживался там в углу за столиком, просил подать вина и начинал писать. Однажды Каретников, увидя его, подошел, присел. Гриша налил ему полный стакан, стал горячо и страстно убеждать в необходимости беречь самое заветное, чтобы иметь возможность сеять вечное, бессмертное…
Каретников долго слушал околесицу, которую нес в пьяном тумане Григорий, потом глубоко вздохнул и ушел, не сказав ни слова, не притронувшись к стакану. На следующий день, во время обеденного перерыва, он отозвал Григория в сторонку.
– Ты вот что, парень… Ты брось эти свои выпивоны. Они тебя до добра не доведут. – И добавил: – Я вчера на тебя глядел там, в «Тополенке», и стало мне страшно… Почему?.. Я в тебе себя узнал. Если не бросишь, бедой кончится. Ты мне поверь.
– А чего же вы не оставите, если это так страшно? – спросил Григорий.
– У меня другое дело, парень. Я, брат, войну попробовал. Тебя еще на свете не было, а я… – Он оборвал свою речь, насупился и бросил уже зло: – В общем, ты на меня не равняйся. Мне жизни уже не будет, а тебе только жить да радоваться.
– Да я ведь что, – забормотал растерянно Григорий, которого тронуло участие этого всегда хмурого электросварщика. – Я ведь понемногу… И только за компанию.
– Неправда, – сухо сказал Каретников. – Ты вчера был один, с бутылкой на пару. Девчонки в твою сторону глазами стреляли. Как же – рабочий поэт. Гордость нашего судостроительного. Девчонкам такое нравится. А мне за тебя страшно стало.