Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Сажин Петр Александрович

— Отдохнем немного? — спросила она.

Гаврилов не ответил — в ухо ему попала вода, и он старался вытрясти ее. Надя позвала:

— Гаврилов, идите сюда!

Гаврилов подошел и лег рядом. Болтая ногами, Надя мурлыкала мотив какой–то песенки. Вдруг она умолкла и спросила:

— Слушайте, Гаврилов! Вам совершенно не нравится Вера?

— Я уже говорил вам.

— А… я? — спросила она шепотом.

— Нравитесь…

Она захохотала.

— Ох, какая же я дурочка! А песок как лед! Скажите, Гаврилов, что это там впереди: куст или копна сена?

—

Сено, — сказал Гаврилов с легкой дрожью.

— Принесите, пожалуйста, сюда охапку! Иль нет, — я сама пойду, погреюсь. Хотите со мной?

Гаврилов почувствовал во рту сухость. Чертовски хотелось курить.

— Хорошо, — глухо сказал он.

Когда они подошли к копне, Гаврилов хотел взять охапку. Надя положила ему руки на плечи.

— Погодите!

Он остановился. Надя приблизилась к нему вплотную. Глаза ее блестели.

— Поцелуйте меня, — сказала она обжигающим шепотом.

— Что вы, Надежда Ивановна! — Гаврилов впервые назвал ее полным именем. — Разве…

Она не дала ему договорить, вся дрожа прижалась к нему и поцеловала в губы. Гаврилов пытался освободиться, но она вдруг обмякла и жарко зашептала:

— Ну, поцелуйте же!

…Обратно они шли молча. Не доходя нескольких шагов до воды, Надя сказала:

— Брр… Холодно как!

Издалека, где едва мерцал костер, донесся голос Чакуна:

— Надя–а–а! Надя–а–а!

— Ау-у! — откликнулась она. — Ау-у! — и вошла в реку, шумно разбрызгивая воду.

Гаврилов отстал. Он казнил себя за то, что, как мальчишка, как сопляк, не устоял перед соблазном. Однако появиться возле костра порознь — это значит дать повод для подозрений. Плывя размашистыми саженками, он догнал Надю. При выходе на скользкий крутой берег молча подошел к ней, и, почти неся ее на руках, помог выбраться наверх. Надя благодарно пожала ему руку и побежала к тому месту, где лежала ее одежда.

…Ночью Гаврилов не сомкнул глаз. Он чувствовал себя подавленным. А если бы пришлось ему оправдываться перед Либуше, что бы он сказал ей?

Встал Гаврилов, когда небо, за ночь обтянувшееся облаками, еле заметно стало светлеть с востока. Вера и Чакуны спали. Гаврилов собрался и, не потревожив спящих, ушел.

Ни хлопоты о насадочных червях, ни поиски хорошего, уловистого плёса не могли отвлечь Гаврилова от мучивших его мыслей. Закинув удочки, он сел на бугорочек и некоторое время пристально смотрел на неподвижные поплавки. Задумавшись, он вскоре забыл об удочках — на ум пришел последний разговор с Надей Чакун, в лесу, после починки мотоцикла. Она была возбуждена, говорила резко и порой с неприязнью не к тому, о чем говорила, а, как казалось Гаврилову, к нему лично.

— Гаврилов, — сказала она, — вы несчастный человек по своей натуре, вы из страдающих… Верно?

— Почему вы так думаете? — спросил он.

— Это видно и невооруженным глазом. Вы же Вертер типичный!

— Вертер?

— Ну не Персей же, спасший прекрасную Андромеду!

— Что я не Персей — могу согласиться, а к чему вы начали этот разговор?

— Ну, просто смешно смотреть на вас, как вы по своей

чешке страдаете! Надо жить, голубчик, а не страдать! Жить! Понимаете? А вы страдаете, скучаете и еще строите и тихо–тихо сереете! Заметьте, все слова на букву «с». Эта буква, между прочим, стоит первой в словах: счастье и смерть. Кстати, хочу спросить вас… Для кого вы строите? Ну и заодно — и для чего?

— Хорошо, я отвечу. Но сначала вопрос к вам.

— Задавайте.

— Вы давно замужем за Чакуном?

— Двенадцать лет.

— Это первый брак?

— А это что, анкета?

— Нет, просто элементарные сведения для продолжения разговора.

— Первый. Дальше!

— Детей у вас нет?

Надя помедлила, затем со вздохом сказала:

— Не было у меня, Гаврилов, детей. Не было и, к сожалению, никогда не будет.

— Жаль, — сказал Гаврилов, — без детей семейная жизнь становится простым сожительством. И потом, люди, у которых есть дети, никогда не задают вопросов, для кого и для чего они строят. Да! Вот вы сказали: «Жить надо, Гаврилов! Жить, а не страдать!» А что значит жить? Если я правильно понял вас, это значит не ломать голову над сложностями жизни, над ее неустроенностью. А вы знаете, что это не ново? А ново то, что лучшая часть человечества борется за то, чтобы изменить жизнь, освободить ее от скотства! Вы сказали, что если при коммунизме не будет любви, не будет страданий от разлук или там неразделенной любви, то лучше сейчас прекратить строительство коммунизма… Так я вас понял?

— Н-да… Пожалуй, что так.

— Так вот, еще раз прошу извинить меня за то, что я повторяюсь. По–видимому, в нашем разговоре это неизбежно. Видите ли, коммунизм представляется людям, которые борются за его осуществление, наиболее творческой, совершенной формой человеческой жизни. А если творческой, то, значит, лишенной штампа и чистого потребительства. Значит, в существе его — разнообразие, и притом благоприятных для человека форм жизни. А будут ли люди страдать от разлук — это все–таки только деталь.

— Деталь?

— Конечно. Даже сейчас люди, разделенные тысячами километров, могут слышать голоса друг друга. А при коммунизме будут не только слышать, но и видеть друг друга! И потом, скорости будут такие, что сегодняшний способ передвижения будет отличаться от будущего, как деревянная прялка от современного ткацкого станка…

— И вы верите во все это?

— Не верил — жил бы, как вы требуете, только для себя.

— И никогда, никогда не измените своим убеждениям?

— Убеждения — не перчатки.

— Какой вы самоуверенный, Гаврилов. Мой Чакунчик тоже был когда–то колючим, как ежик: за социализм, за коммунизм готов был горло перегрызть каждому, а сейчас потонул в нарядах, в планах и в процентовках, как мышонок в бочонке с дождевой водой. Скажите, Гаврилов, а как будет с моралью?

— То есть?

— Ну, скажем, вот вы и я: у меня — муж, у вас — жена… Но мы, допустим, нравимся друг другу… Неужели мы не можем, не разрывая брачных отношений, стать близкими?

— Думаю, что нет.