Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень
Шрифт:
Пока он говорил, туман в дальнем куту бухты растаял, и я отчетливо увидел шлюпку и капитана Кирибеева. Он греб в сторону китобойца. Над ним с диким гвалтом вились чайки. Остренко вдруг засуетился.
— А теперь дробь! — сказал он. — Надо идти кофе заваривать. Степан Петрович голову оторвет, если к его приходу не будет кофе… Дайте–ка мне бинокль на секундочку… Тяжело идет шлюпка… То ли рыбы накидал, то ли еще чего. А я, дурак, солонину вымачиваю. Ну, нате вам бинокль и считайте, что меня тут нет и не было: я давно уже на камбузе, кофе у меня готов, гречка парится, компот кипит, самовар
Он засмеялся так, что живот его заходил ходуном, и вразвалку направился на камбуз. Скоро оттуда донесся сиплый тенорок, перебиваемый иногда шипением пара, звоном конфорок и повизгиванием натачиваемых ножей. Шлюпка с капитаном приближалась. Кирибеев греб, сидя спиной к кораблю, энергично взмахивая веслами, изредка поворачивая голову в сторону «Тайфуна». Заметив вышедшего на палубу Чубенко, оп опустил весла и махнул левой рукой. Чубенко, а вслед за ним и я перешли к левому борту, куда и причалила шлюпка. В носу ее лежало ружье, а под ногами Кирибеева бились, беспомощно хватая ртом воздух, десятка три крупных рыбин. Среди них, тяжело дыша, раздувала бока чавыча и беспомощно лежали плоские, как ракетки пинг–понга, камбала и палтус.
Капитан Кирибеев поднял весла, уложил их в шлюпку, затем взял ружье, рыболовные спасти и, подавая их Чубенко, сказал:
— Пусть Остренко заберет рыбу и не кормит нас сыромятными ремнями. Да пусть в следующий раз сам сходит… Ему полезно протрястись — жирный стал, как финвал.
Чубенко крикнул кока и занялся шлюпкой. Капитан Кирибеев направился к себе. Он шел медленно, сгорбясь, словно нес тяжелый груз. Видно, что–то случилось у него. Может быть, опять с Небылицыным схватился.
В последнее время между ними установились такие отношения, что один вид друг друга вызывал раздражение.
У каюты Кирибеев остановился, огляделся кругом, затем поманил меня рукой. Когда я подошел, он посмотрел на меня в упор:
— Вы, профессор, чего так рано поднялись? Я видел вас с отмели, когда таскал лососей.
— А вы?
Он улыбнулся.
— Какая же любопытная молодежь пошла… Мне по должности не положено спать, я могу только отдыхать, да и то не всегда. Разве охотники и капитаны спят?
Он звучно и продолжительно зевнул.
— Вот видите, похвастал перед вами, а зеваю, как бухгалтер после составления годового отчета.
Он зажег спичку и раскурил трубку.
— Вы, наверное, и спите–то с трубкой? — сказал я.
— Бывает… Не раз прожигал одеяло… Я, как Тарас Бульба, и погибну, наверное, из–за трубки.
Он открыл дверь, жестом попросил меня зайти и присесть, а сам плюхнулся на койку. Пружины застонали. Глядя на носки своих сапог, он пожал плечами, поднял голову, молча посмотрел на меня, вздохнул и спросил:
— Вы драться умеете, профессор?
— То есть?
Он подался вперед, сел поудобнее.
— Ну, не на кулаках, конечно!.. Для этого, я вижу, вы не очень–то подготовлены. Драться за идею?
— Думаю, что да, — сказал я.
— Думать тут нечего, профессор. Надо отвечать прямо — да или нет.
— Хорошо, — сказал я, — пусть да. Но мы ведь с вами об этом уже говорили…
— То дело дальнее, то вы будете делать потом, в Москве. А сейчас, как
— Какой противник и у каких ворот? Штурман Небылицын? Кнудсен?
— Нет, Кнудсен стоит в сторонке… Противник не здесь, не на борту «Тайфуна».
— Кто же он?
Капитан сделал глубокую затяжку, энергично выпустил густую струю дыма, забрал трубку в кулак и, словно раздумывая, говорить или не говорить, помолчал немного, затем вскочил на ноги, прошелся по каюте и, остановившись у стола, сказал:
— Плужник! Да, именно он — капитан дальнего плавания, герой партизанский, черт старый!
Он остановился, положил свою тяжелую руку на мое плечо и, нажимая на него, сказал:
— Вы знаете, я прибыл сюда не для того, чтобы кого–то выживать или заниматься дипломатией. Я вернулся сюда, чтобы делать большое дело. Понимаете? Вся страна вздыблена: задача — догнать и перегнать передовые капиталистические страны… В Ленинграде, Москве, на Урале, в Сибири, на Украине — всюду строятся заводы, фабрики… Люди работают как черти — недоедают, недосыпают. А тут, на флотилии?
Он еще крепче надавил на мое плечо.
— На флотилии, конечно, знают, что нужно догонять и перегонять, а тянутся на буксире. Люди рвутся к гарпунной пушке, на разделочную палубу, к жироварным агрегатам. А Плужник?.. Вчера вызывает меня к радиотелефону и спрашивает: «Чего это ты, Степан, надумал по ящикам стрелять? Заряды, — говорит, — тебе некуда девать? А?..» Я молчу. Плужник злится: «Чего, — говорит, — молчишь?»
Ну, думаю, драться так драться! Спрашиваю: «Товарищ капитан–директор, какая у вас погода?» — «Туман», — говорит. «Значит, салотопня зря уголек пережигает?..»
Капитан Кирибеев засмеялся. Я первый раз видел его смеющимся. Совсем другим стало лицо: глаза зажглись, на щеках — румянец, и куда только делись суровость и мрачный прищур!
Что тут было! В микрофоне забулькало, захрипело. Потом послышался крик. Боже мой! Чего только он не говорил! И кончил тем, что приказал прекратить обучение гарпунеров. «Категорически, говорит, запрещаю тебе государственные деньги на ветер бросать! А вернешься, отчитаешься за каждый заряд, за каждый гарпун!» Значит, пока мы швартовали косатку, Небылицын успел сообщить обо всем на китобазу. Понятно, профессор? Ушел я из рубки и всю ночь просидел за столом — писал в крайком, в Москву. Напишу — порву, напишу — порву, так все и выбросил.
Кирибеев тяжело вздохнул и замолчал, хотя по лицу его видно было, что он сказал еще не все.
— Зря вы это сделали, — сказал я.
— Что зря?
— Письма порвали.
— Нет, профессор, не зря. Во–первых — их не с кем отправить… Во–вторых — даже если я отправлю их по радио, то кто–то когда–то сюда прискачет, а сезон будет упущен… И, в третьих, — а это, пожалуй, самое главное, — зачем мне жаловаться? Зачем загромождать цека, крайком жалобами? Что я, не хозяин на судне? Что я, маленький? У нас завелась такая привычка: по всякому поводу обращаться в цека. Доказывать свою правоту нужно делом, на месте. И если ты за дело борешься, то тебя никто не слопает. Главное — добейся победы, а победителей редко судят. Правильно, профессор?