Капитан Памфил
Шрифт:
Жак II свершил месть, завещанную Жаком I.
Принимая во внимание побудительные мотивы поступка Жака II, его простили и отослали к хозяину.
XV
КАК ТОНИ ЖОАННО, НЕ ИМЕЯ ДОСТАТОЧНО ДРОВ НА ЗИМУ, ОБЗАВЕЛСЯ КОШКОЙ И КАК, КОГДА ЭТА КОШКА УМЕРЛА, ЖАК II ОТМОРОЗИЛ СЕБЕ ХВОСТ
Спустя некоторое время после описанных нами событий внезапно наступила зима, и каждый стал устраиваться в соответствии со своим достатком или своей предусмотрительностью так, чтобы провести эту пору как можно уютнее. Однако Матьё Ленсберг обещал в этом году не слишком суровую зиму, и многие плохо заполнили свой дровяной сарай; в их числе оказался и Тони Жоанно — оттого ли, что поверил в предсказания Матьё Ленсберга, или же совершенно
К тому же уже неделю как по каналу катались на коньках, на реке появился лед, как во времена Юлиана Отступника, и г-н Араго, не соглашаясь с каноником от святого Варфоломея, объявил с высот Обсерватории, что холод, уже достигший 15 градусов, будет усиливаться до 23; это всего на шесть градусов меньше мороза, какой был во время отступления из Москвы. И, поскольку прошлое служит примером будущему, все начали думать, что прав г-н Араго и что Матьё Ленсберг один раз мог случайно ошибиться.
Тони вышел из дровяного сарая, поглощенный только что обретенной им печальной уверенностью: он должен выбирать, когда ему мерзнуть — днем или ночью. Однако, глубоко поразмыслив, прописывая при этом до мелочей картину «Адмирал Колиньи, повешенный на Монфоконе», он, как ему показалось, нашел способ все уладить — перенести свою постель из спальни в мастерскую. Ну а Жака II вполне устроит сложенная вчетверо медвежья шкура. В тот же вечер совершились два переезда, и Тони заснул, убаюканный приятным теплом и поздравляя себя с тем, что Небо наделило его столь богатым и изобретательным воображением.
Проснувшись на следующее утро, Тони некоторое время не мог понять, где он находится, затем узнал свою мастерскую и взгляд его, направляемый отцовской заботой художника о своем творении, обратился к мольберту; Жак II сидел на спинке стула, как раз на высоте картины и в пределах ее досягаемости. Сначала Тони показалось, что умное животное, постоянно созерцая живопись, решительно сделалось знатоком ее и что оно, рассматривая картину вблизи, восхищается тонкостью выполнения. Но вскоре Тони заметил, что впал в глубочайшее заблуждение: Жак II обожал свинцовые белила; когда картина, изображавшая Колиньи, была почти закончена и Тони прописал все светлые места этой краской, Жак слизал ее везде, где только смог.
Тони соскочил с кровати, а Жак — со своего стула, но было слишком поздно: все места, написанные белилами, были вылизаны до холста, и таким образом труп адмирала оказался съеденным; остались виселица и веревка, но повешенный исчез. Надо было повторить казнь.
Сначала Тони ужасно разгневался на Жака; затем, подумав, что, если хорошенько разобраться, он сам виноват, так как не привязал обезьяну; он принес цепь и железный крюк, прикрепил его к стене, надел на него конец цепи и, подготовившись таким образом к следующей ночи, усердно принялся за своего «Колиньи» и к пяти часам вечера почти готов был повесить его снова. Но тут он решил, что на сегодня потрудился достаточно, и отправился прогуляться на бульвар, потом пообедал в английской таверне, затем пошел в театр, где находился до половины двенадцатого.
Вернувшись в мастерскую, еще не остывшую от дневной топки, Тони с удовлетворением увидел, что в его отсутствие ничего не произошло и Жак спит на своей подушке; тогда он тоже безмятежно улегся спать и вскоре уснул сном праведника.
Около полуночи его разбудило громыханье железа: можно было подумать, что все привидения Анны Радклиф бродят по мастерской, влача за собой цепи; Тони не верил в привидения и, решив, что кто-то пришел украсть у него остаток дров, потянулся к старой украшенной насечкой и кистью алебарде, висевшей на стене среди прочих трофеев.
Его заблуждение было недолгим.
Через минуту он понял причину шума и приказал Жаку лечь. Тот повиновался, и Тони с усердием человека, хорошо работавшего целый день, возобновил временно
Тони, живший на одной из отдаленных улиц, подумал, что кого-то убивают под его окнами, соскочил с постели, схватил пару пистолетов и поспешно распахнул раму. Ночь была тихой, улица — спокойной; ни один звук не нарушал безмолвия квартала, если не считать непрерывного глухого шума, витающего над Парижем и напоминающего дыхание спящего исполина. Тогда он закрыл окно и обнаружил, что стоны раздаются в самой комнате.
Поскольку в спальне не было никого, кроме него и обезьяны, и ему не на что было жаловаться, разве только на то, что его разбудили, он направился к Жаку: тот, томясь от безделия, бегал вокруг ножки стола, под которым лег спать, и, когда через пять или шесть кругов его цепь укоротилась, не обратил на это внимания и продолжал свой бег по кругу, так что в конце концов его как будто схватили за горло; поскольку он продолжал рваться вперед, не догадываясь вернуться назад, то при каждом усилии, какое предпринималось им, чтобы освободиться, все больше себя душил, чем и были вызваны услышанные Тони жалобы.
Тони охотно наказал бы Жака за глупость, оставив его в том положении, в какое тот сам себя поставил; но, приговорив его к удушению, Тони обрек бы себя на бессонную ночь, поэтому он раскрутил цепь в обратном направлении, и Жак, довольный тем, что его дыхательные пути освободились, смиренно и бесшумно улегся в постель. Тони последовал его примеру, надеясь, что его сон не будет потревожен до следующего утра, но он ошибался: привычки Жака были нарушены, день и ночь для него смешались, он выспался днем и теперь, отдохнув свои положенные восемь часов, больше не мог сомкнуть глаз. Вследствие этого через двадцать минут Тони в третий раз вылез из постели, но теперь уже он схватил не алебарду и не пистолет, а плетку.
Жак, увидев приближение хозяина, понял его намерения и спрятался под свою подушку, но было слишком поздно. Тони был беспощаден, и Жак понес наказание, добросовестно соразмеренное с его преступлением. Это заставило его притихнуть на весь остаток ночи, но теперь Тони сам не мог заснуть; обнаружив это, он мужественно встал, зажег лампу и, поскольку писать красками при ее свете было невозможно, начал одну из тех восхитительных гравюр на дереве, какие сделали его королем иллюстрации.
Легко понять, что, несмотря на денежную прибыль, которую Тони извлекал из своей бессонницы, он не мог продолжать работать в таких условиях и наутро стал серьезно обдумывать способ примирить требования своего сна и интересы своего кошелька; он был погружен в самые отвлеченные размышления, когда в его мастерскую вошла хорошенькая домашняя кошечка по имени Мишетт, которую Жак любил за то, что она исполняла все его желания, а она любила Жака за то, что он искал у нее блох.
Едва Тони вспомнил об этой нежной дружбе, как тотчас же решил извлечь из нее выгоду. Кошка с ее зимним мехом вполне могла заменить печку. Подумав об этом, он схватил кошку, и та, не догадываясь, как ею собираются распорядиться, не сделала ни малейшей попытки к бегству; затем он сунул ее в зарешеченную конуру Жака, втолкнул Жака следом и, вернувшись в мастерскую, стал через замочную скважину подглядывать за ходом дальнейших событий.
Вначале оба узника перепробовали все способы покинуть свою тюрьму, используя те из них, какие были подсказаны различающимися между собой характерами: Жак поочередно подскакивал к каждой из трех стен конуры, затем принялся трясти прутья решетки, и раз двадцать повторил те же приемы, не замечая, что они совершенно бесполезны; что касается Мишетт, то она, не трогаясь с того места, где ее оставили, огляделась, поворачивая только голову, затем подошла к решетке и, выгибая спину и подняв хвост дугой, мягко потерлась о нее сначала одним боком, потом другим; на третий раз она, не переставая мурлыкать, попыталась просунуть голову в каждый промежуток решетки; наконец, убедившись, что это невозможно, она два или три раза жалобно мяукнула и, поскольку ответа не последовало, отправилась устраиваться в уголке, свернулась в сене и вскоре казалась горностаевой муфтой, если смотреть на нее со стороны одного из концов.