Капитан "Старой черепахи"

Линьков Лев Александрович

Ответный свист раздался совсем близко, за спи­ной, так близко, что подумалось — за насыпью.

Новый свист послышался уже откуда-то слева, по­том справа. Репьев прижался к мокрой от росы траве.

И тут, почти перед самым лицом, в каком-нибудь аршине, появился маленький черный силуэт. Вытянул­ся, замер, свистнул: «Пьюит, пьюит!»

«Зверек!»

Учуяв человека, зверек стремительно скрылся.

Обостренный опасностью слух уловил какие-то новые звуки. Что-то прошуршало в траве. «Не гадю­ка ли? А может, желтобрюхий полоз?»

Чем

больше вслушивался и всматривался Репьев в ночную степь, тем больше убеждался, что и ночью степь живет неизвестной ему доселе жизнью: мелодич­но и тонко стрекотали кузнечики; один за другим, вы­соко и быстро подпрыгивая, пересекли полотно желез­ной дороги какие-то длинноногие зверьки.

Вот что-то хрустнуло, из ковыля выбежал заяц, на­ткнулся на Репьева, остолбенел на миг, прижал уши к спине, подскочил, словно на пружинах, и пустился наутек вдоль насыпи широкими стелющимися прыж­ками.

Пахло чебрецом, шалфеем и еще какими-то осен­ними травами. Над головой мерцали непостижимо да­лекие звезды, гигантская, через все небо, река Млеч­ного Пути.

Часы разбились при падении. «Сколько же сейчас времени?» Макар Фаддеевич нашел ковш Большой Медведицы. Она висела почти вертикально, рукояткой книзу — часа три.

Давно не приходилось ему так вот смотреть в звездное небо и определять время по Большой Мед­ведице. И сразу как наяву представилась холодная, сырая одиночная камера Николаевской тюрьмы, куда заточили его после забастовки на судоверфи. Первые две недели он не мог даже встать с прогнившего со­ломенного тюфяка — во время ареста был жестоко избит жандармами. Они повредили ему легкие, в гру­ди что-то сипело, и он долго харкал кровью.

Трижды жандармский ротмистр приходил в камеру и увещевал одуматься, не губить свою молодую жизнь, выдать остальных организаторов забастовки и перей­ти на службу в охранку. А у него даже не было сил поднять голову и плюнуть ротмистру в физио­номию.

Как мечтал тогда Макар о свободе, о степи, о зе­леных травах, о солнце — решетчатое окно глядело в мрачный серый забор, и солнце никогда не прони­кало в одиночку. Только маленький клочок неба был виден сквозь окно, и ясными ночами на нем вот так же сверкали звезды. В три часа там появлялась Боль­шая Медведица, в четыре ее уже не было видно. А он не мог уснуть, с тоской смотрел на звезды и шептал горьковские стихи:

Сквозь железные решетки В окна смотрят с неба звезды. Ах, в России даже звезды Смотрят с неба сквозь решетки...

Ему было невыразимо тяжело и физически и ду­шевно. Думалось, что все уже кончено, — в двадцать лет толстые заплесневевшие стены тюрьмы казались стенами склепа, но именно здесь, несмотря на то, что он чувствовал себя больным, обессилевшим, окрепла его вера в будущее.

Перестукиваясь с большевиком, заключенным в соседней одиночке,

Репьев узнал, что тот приго­ворен к смертной казни через повешение и отказал­ся подать ходатайство о помиловании на высочай­шее имя.

«Убийцу-царя молить не стану... Наша жертва не пропадет даром... Рабочий класс завоюет свободу... Победа близка, — выстукивал сосед. — Не падай ду­хом, товарищ!»

И она пришла, эта победа, — пролетарская рево­люция свершилась! Репьев был счастлив, что служит освобожденному пролетариату. Если на пути его вста­вали преграды, он повторял про себя, словно заповедь, слова неизвестного соседа по Николаевской тюрьме: «Не падай духом, товарищ!..» И думал, как бы быст­рее преодолеть эту преграду.

Вот и сейчас он размышлял, долго ли придется ле­жать тут, в степи, чурбаном, в бездействии?.. В Губчека каждый человек на счету, а он выбыл из строя. Никитин рассердится и будет прав! Он уверен, что Репьев выполнил поручение и завтра сможет за­няться фальшивомонетчиками. И вдруг такой промах!

А ведь во всем виноват он сам, только сам: не сумел выпрыгнуть, следовало прыгать вполоборота, лицом по ходу поезда.

Боль в ноге становилась нестерпимой: не только подняться, повернуться нет возможности. Надо было попросить Колю посильнее дернуть за пятку, может, все обошлось бы само собой.

От боли или, может быть, от озноба все тело тряс­ло как в лихорадке. Ночи стали прохладными. Скоро осень. Сегодня уже двадцать третье августа. Два­дцать третье!.. Выходит, позабыл о собственном дне рождения: двадцатого стукнуло тридцать лет!..

4

На вокзале Ермаков с Ковальчуком угодили в облаву и верный час простояли в замусоренном семечками и окурками зале ожидания, откуда че­кисты выпускали пассажиров по одному после проверки документов и тщательного обыска, во время которого у Ковальчука отобрали полпуда муки.

— По какому праву?! — попытался было протесто­вать боцман.

— По приказу товарища Дзержинского, — холодно ответил чекист. — Не задерживайтесь, проходите... Следующий!..

— Разгрузили трюм! — проворчал Сима, ко­гда они оказались на улице.

— Со спекуляцией борются, — примиряюще ска­зал Андрей. — Зачем ты волок муку?

Связав ремнем чемоданчик Ермакова и свой полегчавший мешок, Ковальчук перекинул ношу через пле­чо и, приноравливаясь к прихрамывающему товарищу, медленно пошел рядом.

В сравнении с Ермаковым Ковальчук казался гигантом. Все черты его лица были под стать могучей фигуре: широкие скулы, мясистый нос, большие губы, хитровато-добродушные круглые карие глаза, чуб кур­чавых каштановых волос.

Ермаков был ростом чуть выше среднего, поджа­рый и угловатый. Длинное лицо, тонкий нос с неболь­шой горбинкой и резко очерченными ноздрями, черные брови, тесно сдвинутые над серыми, широко постав­ленными глазами и выдающийся вперед подбородок говорили о крутом нраве.