Капитан Удача
Шрифт:
— Я слушаю.
— Отец, — Шук встал. — Можно, я за Эну следом... Я быстро! до выселок и назад.
— Сиди. Что с ней станется.
— Отец, она после родов, вчера вернулась.
— Вот как! Поздравляю.
— Да нет, малёк не получился, а как бы с ней...
— Понятно, — отец закрыл многоножку. — Покажи её след.
Они вышли наружу, многоножка — впереди.
— Вот след! и вот...
Многоножка дунула вверх по откосу с неожиданной скоростью и скрылась в кустах.
— Успокойся. В случае чего домчит ее на выселки. Там есть кому помочь?
В
— Помогут... Спасибо вам, отец.
— Не за что. Вы ведь отныне мои. Пойдём-ка в тень.
Отец сел дочинивать брюки сам — робот отдал ему щипцы. Шук принял ещё понюшку «сладкого».
— Так про инкубатор...
— Да, простите, отец... Малька посмотрят, какой он, и дают матери, пока он обвыкнется. Потом в инкубатор, там его вырастят быстро и назад.
— Сам по себе разве не вырастет?
— О-о, это долго ждать, отец. А так — уже сможет ходить, говорить...
Форт хмыкнул, потянул свежий шов на разрыв — держит! — и принялся за другой. На транзитных станциях о ТуаТоу рассказывали разное — в частности, что там делают из эмбрионов взрослых болванов, внедряя им в мозг зомбические мысли. Выходит, доля истины в россказнях есть. Затратное, должно быть, удовольствие — младенцев инкубировать... Хотя биотехнологии достигли многого — погрузить тело в тёплый гель, штекер в вену, штепсель в артерию, воздуховод в горло, кишки заполнить безопасной пеной и раскрутить обмен веществ на полную мощность, какой в жизни не бывает. Если поставить это на поток, реально из новорождённых делать подросших детишек за месяцы вместо нескольких лет.
— Этих выростков ведь всему учить надо.
— Там, отец, главному научат, пока растёшь во сне. А остального дома нахватаешься.
— Полагаю, носить оружие тебя учили не там.
— Нет, это здесь.
— На каторге бывал?
— Собираюсь.
— Мать, отец у тебя есть?
— Папаша помер, мать жива. Ещё брат...
— Тоже гуляет с пистолетом или уже арестовали?
— Нет, отец, — Щук посерьёзнел и распрямился. — Он старший, читал много и по правительской разнарядке в город попал, выучился, технарем работает. Давно, я ещё мелким был — он баны покупал и присылал нам.
— Еду, что ли?
— Баны... — откуда звёздному знать про баны? как льешу-мальку знать про оты... — Такие, отец, талоны — на жратву, на воду, в общем, на всё.
Форт встряхнул брюки — готовы наконец. Швы заметно, но не слишком.
— За девку не дрожи, дошла хорошо.
«Радио! — расчухал Шук. — По радио связь с многоножкой! У него микрофон в ухе? Или вживлёнка в башке?»
— Техник — работа нужная, — мудро заметил отец, вдеваясь. — А попади ты в город, чем бы занялся?
Шук про город не то чтобы думал — страстно мечтал. Думать — значит, всерьёз, а о разнарядке позволено только мечтать. Это выигрыш в жизни. В городах
— Не знаю, отец, — ответил Шук, однако вообразил себя шофёром. Льешу легче этого добиться. Водить по трассам автопоезда... Почётно! Катишь поперёк всей Буолиа, ведёшь сцепку в семь-восемь фур, скорость девяносто лиг в час, а на обочине-то — Толстый! На, гада, гляди путевой лист! честный товар, не то что у тебя на складе.
Отец достал из багажной сумки кобуру с крупной пушкой, приладил к поясу и остановил глаза на Шуке.
И не отводил их.
И не мигал.
Смотрел молча.
Шук сжался пружиной — ой, что-то неладное! отец вмиг сделался чужим донельзя, хуже, чем вначале. Переводчик заморочил Шука, ведь Фойт пользовался своим жёстким р-говорящим голосом, вот и сейчас — «хрр... врр... » — и переводчик за ним:
— Только не становись космическим пилотом. Это опасная, тяжёлая профессия.
Эну ворвалась домой, как летний шквал, мимо мамаши, взвинченная, горячая; кровать, подушку долой — и ну рыться в своих узелках и коробках.
— Нагулялась? А о семье и думать забыла? полдня по кустам! За полдня баны теперь шиш получишь! и жрать не дам, вот Небом клянусь!
Но Эну оглохла. Выставив зеркальце, алой пастой жирно провела от висков к щекам, вытянула из-за ворота тайно хранимый талисман Красной Веры в виде слюбившихся Мууна и Мункэ, чтобы болтался поверх рубахи. Когда же Эну разулась и на тыле босых ступней намазала пастой знаки птиц, мамаша совсем лишилась голоса. Правда, ненадолго.
— Не выпущу, — сказала она сипло. — Веруй здесь. Не себя, тебя жалею. Будь двадцать раз красноверка, а на улицу свою ересь не тащи.
— Мать, — с весёлым отчаянием Эну приблизилась к ней в упор, — я теперь не твоя. Я гниючие баны видеть не могу. И завод по мне хоть весь сгори, я и не плюну. Я ухожу, мать. На, смотри.
— Ааа... — задохнулась мамаша, уставясь на клик, где играла и светилась голубая жилка.
— Это — моё. Я иду, пусти.
До этого момента мать считала, что Эну с ума свихнулась. С первородками случается, особенно кто урода носит — плохой малёк кровь и лимфу отравит, яд дитячий бьёт матери в голову, да ещё врачи всякого зла под кожу впустят — от этого и вопят, и лицом колотятся, и в каменный карьер бросаются. Но клик в ладони Эну означал совсем другое, а что — не догадаешься. В растерянности мать пропустила Эну к двери.
Всё осталось позади, всё, всё. Высельчане, редкие на улице в рабочий час, не цыкали вслед, не окликали ни дружески, ни шуткой. По дороге шла мункэ — женщина в полном смысле слова, красноверка со всеми знаками и босая без малейшего стыда. На бледном лице пламенело — «Я мункэ», в мягкой походке слышалось — «Я мункэ», движение влитого в женскую форму тела говорило — «Я мункэ и горда собой».
К Толстому Эну вошла запросто, как если бы за его спиной не висели портрет Правителя и полицейский Устав, а сам он не был облечён никакими полномочиями, ни даже внушающим почтение мундиром.