Капитан Юнкер, будь он проклят…

Давыдов Юрий Владимирович

Бутаков с товарищами прослышал о бомбе господина Юнкера. Честь была задета. Однако прямых обвинений не последовало, и офицеры терялись, как поступить. Не побежать же крест целовать, убеждая Страннолюбского в своей невиновности.

Сердце кипело давно, теперь – клокотало. Малейшего повода оказалось бы достаточно для прямого резкого столкновения. И повод явился.

Повадливый на хитрости господин Юнкер все чаще подумывал, какой методой утаить растрату казенных сумм. Посреди петропавловских увеселений капитан изыскал способ простейший. А ну-ка, велю-ка внести в шнуровые книги несуществующие расходы. Шнуровые книги – документ официальный, господину Юнкеру требовались чужие руки, дабы умыть свои.

Андрей Логгиныч, не моргнув глазом,

призывает корабельного доктора Исаева, приказывает «списать» энную сумму – надо заметить, значительную – на лекарства и прочие медицинские нужды. Доктор отказывается. Андрей Логгиныч этого не любит. Не хочет «списывать» клистирная трубка? Отлично! «Спишем» клистирную трубку! И тотчас отдает письменное распоряжение: доктора Исаева из команды исключить.

Однако стоп! Всему есть предел. Господа офицеры встали стеною: не дадим доктора в обиду. А ежели доктора высадят в Петропавловске, то и они все высадятся в Петропавловске. Понятно?! Господин Юнкер опешил, попятился, не осмелился перечить.

Отныне все определилось бесповоротно: с одной стороны – капитан, с другой – команда, от старшего офицера Бутакова до последнего матроса.

Но «Морской устав» непреложен. А значит, сколь ни кляни капитана, сколь ни презирай, но подчиняйся во всем: два пальца к фуражке и короткое: «Есть». Во всем подчиняйся, и в сроках отплытия тоже.

Отплытие… Вот как раз тут-то охотно подчинились бы лейтенанты Бутаков и Бессарабский, мичманы Шкот, Голицын, Фредерикс. [5] Зима катила в глаза, надо было убираться из Авачинской губы до ледостава. А Юнкер мешкал. Юнкер знал, каково достанется экипажу на длинном переходе из Петропавловска… Он даже наедине с собою страшился думать о том пункте, где «Або» положит якорь. Собственно, не о пункте как таковом, но о длительности перехода без стоянок и почти вез провизии.

5

Евгению Голицыну пришлось покинуть корабль: князь сильно расхворался. В Петербург он вернулся сухим путем. Впоследствии командовал пароходофрегатом и погиб в море. Николай Фредерикc после похода «Або» был произведен в лейтенанты. О дальнейшей судьбе его я не слыхал.

8

На Камчатку шли – мучил зной и штиль. От Камчатки шли – мучили стужа и штормы. Шли на Камчатку в надежде на отдых. Не обманулись. Шли от Камчатки в надежде достать свежие припасы на Сандвичевых островах. Обманулись.

Не то чтобы обманулись, а господин Юнкер надул. Можно сказать, на кривой объехал желанные острова. Так расположил курсы, чтоб миновать архипелаг. (Да и зачем было Андрею Логгинычу вести туда корабль, коли без денег ничем не раздсбудешься, а в казенном сундуке лишь тараканы водились!)

После Никобар в Индийском океане моряков косили тропическая малярия и брюшная горячка. [6] Матросы сгорали, облитые смертным потом, в жестоком жару; больных приканчивали кишечные кровотечения. После Камчатки – в Великом, или Тихом, – на стонущий в штормах корабль рухнула страшная болезнь, бич мореходов и узников, защитников осажденных крепостей и бирюков северных становищ: скорбут, цинга.

Настоящие капитаны (по камчатскому выражению: д ошлые) всегда бдительно надзирали, чтобы на судне не иссякали соки разнотравья, репа и капуста, брусника, редька, всякий овощ. Овощами и фруктами можно было бы обзавестись на Сандвичевых островах, там они гроши стоили. Но транспортом «Або» командовал не капитан, а промотавшийся барин. И на транспорте «Або» скорбут принял ту ужасную форму, которую доктор Исаев называл «молниеносной пурпурой». И вот уж опять наскоро отпевали мертвецов. Истощенных, кожа да кости, покрытых жуткими пятнами.

6

Тиф.

Десятилетия

спустя бывший мичман «Або» Павел Яковлич Шкот содрогался, вспоминая те дни, когда над кораблем разносились словно бы не удары рынды, а звон кладбищенского колокола.

«Мы выдержали ряд штормов, в продолжение которых не имели теплой пищи, так как разводить огонь в камбузе не было возможности, и питались сырой солониной и остатками сухарей… Снег валил, очищать палубу от него недоставало силы, и потому на палубе снегу постоянно было по колено, с рей и парусов падали глыбы снега. К этому нужно прибавить, что как офицеры, так и команда опять начали болеть; пришлось снова стоять на три, а часто и на две вахты. Сухого платья не было; обогреться негде и нечем; берегли только одну перемену сухого платья, которую надевали после смены с вахты; вступая же снова на вахту, надевали опять мокрое; по палубе протянуты были постоянно леера, без которых ходить было невозможно. В кают-компании и матросской палубе было мокро и душно от закрытых и задраенных люков… Да, плавание было вполне ужасное. Кажется невероятным, как мы могли перенести такие бедствия. Кажется, что это был сон, так как плавание на злополучном транспорте „Або“ превосходит всякое вероятие».

Не увидев Сандвичевых островов, несчастные подчиненные господина Юнкера не увидели ни чилийского Вальпарайзо, ни перуанского Кальяо. Господин Юнкер гнал все дальше, все дальше.

Покойники, зашитые в парусину, с балластиной в ногах, падали в пучины. Иеромонах осип от погребальных молитв. Не люди – шаткие тени цеплялись за ванты.

Чудом прорвались сквозь вздыбленный, пенящийся, ревущий пролив Дрейка, чудом обогнули мыс Горн, чудом выскочили в Атлантический.

Сто тридцать восемь дней и ночей осталось за кормою. Четырнадцать с половиною тысяч миль (от Петропавловска) осталось за кормою. И мертвецы, мертвецы, мертвецы. Могилы без холмика, без креста.

Вы, может быть, скажете, что славный мореход Лазарев Михаила Петрович прошел за сто тридцать восемь суток от Рио-де-Жанейро до Сиднея. А сподвижник Крузенштерна, известный Юрий Федорович Лисянский сто сорок два дня безостановочно шел из Кантона в Портсмут. Ваша правда, читатель!

Но то были настоящие капитаны, навигаторы высокого класса и подлинные, на деле отцы-командиры: ни единой души не сгубили, корабли глядели молодцами.

А наш транспорт? Всю команду поразил скорбут! Живые были не живы, а полумертвы. В Рио не хватило сил закрепить паруса. Обрезали их ножами как ни попадя, и они рухнули на липкую, грязную палубу.

В Бразильский порт господин Юнкер явился не потому, что сердце разрывала жалость, а душу изъела горечь. Отнюдь нет. В Рио был русский посланник. У посланника господин Юнкер надеялся попросить взаймы.

Посланник Ломоносов ужаснулся виду своих земляков. Он не отказал господину Юнкеру. И не отказался принять от господ офицеров официальный рапорт с жалобой на господина Юнкера. Андрей Логгиныч, сжав зубы, промолчал. Ничего-с, он сведет счеты с господами офицерами. Сведет в Петербурге. А в Рио он промолчал.

Два месяца «Або» не мог сняться с якоря. Рио, как и Сингапур, был морякам «Або» лазаретом. И как во все минувшие недели, доктор Исаев не знал покоя, хоть и сам едва держался на ногах.

В июне корабль поставил залатанные паруса и пустился отмерять новые сотни миль. В комнате, под крышей, нетрудно скользить указательным перстом по приятной голубизне географической карты. В домашнем тепле и сытости без труда произносишь и пишешь даты, расстояния, названия приморских городов Портсмут, Копенгаген… Вообразите, однако, что было на душе исстрадавшихся моряков, когда слух господина Юнкера опять усладился мелодическим звоном серебра и золота. В Копенгагене Андрей Логгиныч – да не будет ему земля пухом – закрутился, как и два года назад, в вихре удовольствий. Знакомый роскошный отель, собутыльники, дым коромыслом.