Капитанские повести
Шрифт:
— Виталий Павлович, а Виталий Павлович! Там вас к телефону, из консульства звонят.
— Ну хорошо, — не оборачиваясь, сказал он, — иду.
Старпом в вестибюле стоял такой бледный, что его бакенбарды казались приклеенными. Он никак не мог вытряхнуть папироску из пачки.
— Вот это мы погорели! — без обычного своего грассирования, шепотом, сказал он и сунул папиросу в рот обратным концом.
Капитан по телефону говорил недолго.
— Да. Понятно. Ну? Что? Минуту… Кто у нас на берегу? Пять человек? Боцман старший?.. Да, Георгий Романыч, есть люди на берегу… Где? Так. Где это? Хорошо. Понятно.
Положив трубку, он посмотрел на нас сухими, какими-то старыми глазами.
— Проверьте, кого нет на борту, старпом. А вы приготовьтесь на берег.
Через несколько минут мы с Андреем Ивановичем вполуприпрыжку шли от проходной в сторону моря. Свежо пахла трава, толстым слоем лежала под ногами розовая пена лепестков японской вишни, и дергались веко и шрам на виске у помполита. Потом он стал задыхаться, остановился и сказал:
— А теперь спеши не спеши — уже не догонишь…
— Что случилось, Андрей Иванович?
— Боцман попал в отделение народной полиции.
— Боцман?!
— Именно боцман. Из консульства сообщили, что боцман с «Валдая» и с ним еще один человек.
— То-то капитан почернел.
— Почернеешь. Ему и без того солоно. Вчера телеграмма пришла от тещи, что у его жены признают рак. Не замечали? Мало ли что не замечали. Опухоль на груди у нее была… Пойдем потише. Насколько я помню, где-то здесь налево эта Кунстденштрассе… Мелвилл писал, что лучше плавать с угрюмым хорошим капитаном, чем с веселым и плохим. Жаль Виталия Павловича.
— У вас тоже будут неприятности.
— Мне уже столько лет, что у меня не может быть неприятностей… Мисикова не велел он отпускать на берег, опять, говорит, придет, как в Таллине: одни глаз в унитаз, другой в Млечный Путь. А я отпустил…
— Может, второй не Мисиков?
— А и тоже не лучше.
Мы нашли участок фольксполиции по машине, выскользнувшей из тут же сомкнувшихся ворот, и толкнулись в застекленную дверь. Она не открывалась. Тогда Андрей Иванович осмотрелся и нажал на укрепленную справа от двери кнопку. В ответ раздался звонок, дверь распахнулась на пружине, мы вошли внутрь, и навстречу нам из-за барьера поднялся высокий, по-немецки естественно затянутый в зеленоватую форму, дежурный.
— Гутен таг, — четко склонил голову Андрей Иванович, и дальше весь разговор у них продолжался по-немецки, так что я мог улавливать лишь кое-что урывками.
Дежурный доложил по телефону, сверху спустился к нам вежливый, даже какой-то сожалеющий, офицер.
«Энтшульдиген», — несколько раз повторил он в беседе.
Мы прошли дальше по коридору, и тогда нам открыли плотную дверь. С широкой и низкой, как диван-кровать, деревянной лавки поднялся боцман Миша Кобылин и, увидев Андрея Ивановича, заплакал.
— Где Мисиков? — спросил Андрей Иванович, вглядываясь в боцмана здоровым глазом.
Боцман указал на другой топчан, где беззвучно лежал туго спеленутый серый куль. В конце его из-под жесткого серого полотна выбивались мисиковские кудряшки и темнел синюшный носик.
— Бился он в беспамятстве, вот его и закатали, — глухо доложил боцман, забыв, что слезы у него катятся по щекам, как у женщины.
— Остальные где?
— Они с Крюковым ушли…
— Документы?
— Вот. Оба паспорта, —
Андрей Иванович еще поговорил с немецкими товарищами, потом спрятал паспорта во внутренний нагрудный карман, распрощался с ними за руку и кивнул нам с боцманом:
— Пошли. Мисикова на носилках доставят.
Мы вышли из отделения и сели в подошедшую бежевую «Волгу», дежурный добродушно похлопал Мишу Кобылина по плечу:
— Карош порьядок, ботсман!
По дороге Миша судорожно рассказал, как было дело: погуляв по каналам, по городу, по молу, по набережной, поглазев на витрины, на обратном пути они решили попить пива.
— Грех, думаем, такого пива не попробовать, известно. Да и ребята вчера наломались. Ну — есть. Зашли в гаштет, заказали. Я с Кондаковым сидел, а Федор рядом за столиком с ними, а потом Федор ко мне перешел. Неудобно, говорит, все-таки старший моторист — с рядовыми. Гляжу, Мисикова нет. «Где Мисиков?» «Да он тут за угол…» — Федор отвечает. Есть. Мисиков вернулся, по второй заказали, маленькие такие кружечки, чуть больше стакана. Потом по третьей. Потом, смотрю, слишком веселые ребята за тем столиком. Отставить, говорю. Шабаш. Есть. А вышли — Мисикова совсем развезло. Вижу, обвели они меня, как молодого, шнапсу Мисиков приволок, «ерша» делали. Какой им еще «ерш», когда пиво и так крепкое, щенки! Гляжу, Федор с теми вперед ушел, не видно их, а я с Мисиковым. А он куль кулем… За кусты его положить, оставить боюсь, и на плече через город не понесешь. И за такси некому сбегать, смылся Федор с ними. Тут машина попутная идет, лампа над крышей, определил — такси ихнее, знаете, частники лампу цепляют наверх. Проголосовал. Шофер Мисикова назад уложить помог, я сел, смотрю — а ведь не такси, и счетчика нет. В общем, ваши документы — спрашивают. Я им говорю, кто я и что мне на судно надо. Вартен, говорят, камарад, вартен.
— Дальше.
— А и все. Гут мне сказали, отвели в ту комнату, заперли. А потом, когда Мисиков бузить стал, принесли одеяло вроде нашего половика и завернули руки по швам, как младенца. Я им сам помогал. Эх, Андрей Иванович, как совестно-то! Что же, думаю, я все над ними да над ними, не армия все-таки, дай вместе. Вот те и пиво! Что капитану теперь скажу? Что будет-то?
— Мало не будет, — ответил Андрей Иванович и снова боком, по-птичьи, всмотрелся в боцмана уцелевшим в войну глазом. — Ты солдат. Как же ты сплоховал?
18
День, когда «Валдай» вошел в поток пассата, был праздничным. Сразу после восхода солнца, перед завтраком, неимоверно близко для океана, разошлись со встречным черноморским лайнером «Шота Руставели».
Ничто так не волнует человека, как встреча с Родиной, и ничто так не просветляет жизни в океане, как нежданное появление земляка.
«Руставели» возник на горизонте, едва с другой стороны океана всплыло солнце. Вахтенный матрос сразу увидел эту мерцающую, словно там на волнах качался далекий прожектор, точку и позвал старпома. Василий Григорьевич Дымков прищурился, пожевал губами, долго смотрел в бинокль.