Капрал Бонапарта, или Неизвестный Фаддей
Шрифт:
– Держись, камерад, держись, – старался успокоить друга Фаддей.
Успокаивал, а сам понимал: дело-то их – швах, скоро им карачун выйдет. Ладно, он, на родной хоть земле богу душу отдаст, а Дижу… жалко.
И вот ведь что страшно: Дижу раньше никогда на близкую гибель не жаловался, не боялся ее. Жизнь презирал и даже гордился сим своим презрением. Все удары судьбы с усмешкой мизантропической встречал. А теперь вот…
А теперь все иначе. Казалось, Дижу горячо заинтересован в том, чтобы в живых остаться. Более не ненавидел Рудольф свое существование, а совсем наоборот.
Фаддею это не сегодня в
До сих пор Фаддей предпочитал друга ни о чем не спрашивать, но теперь, кажется, настало время для разговора откровенного. А что? И дорога веселее пойдет.
– А что это ты так домой восхотел? Что ты мне еще не рассказал, а, камерад? – невозмутимо спросил он Дижу, искоса поглядывая на товарища.
Лицо Дижу дрогнуло. Заросшее черной бородой лицо это, как ни странно, в последние дни мягче сделалось. И даже темные, бездонные глаза потускнели.
– Не понимаю, камерад, о чем это ты, – хмыкнул Дижу.
– Прекрасно понимаешь, камерад! Есть что-то, что домой тебя гонит.
– Ага, русские казаки, – проворчал Дижу, но проворчал как-то слишком смущенно. И глаза, глаза выдавали его.
– Так как зовут ее ? — Фаддей внимательно взглянул на Рудольфа.
Дижу вскинул на него глаза, торопливо отвел в сторону.
– Мари… Ее зовут Мари, – отозвался он едва слышно, словно горло ему сдавил кто-то незримый.
– Мари… – Фаддей на мгновение замер. Господи, Мари! – Рассказывай же!
– Черт побери, что я должен тебе рассказывать?
– Кто она такая, эта Мари?
– Это… это не очень хорошая история…
– Да говори же!
Дижу испустил страдальческий вздох, обошел брошенную прямо посреди дороги пушку. Канониры кинули застрявшее орудие, потому что больше не было сил вытаскивать его из сугробов. Скорее всего, лошади пали, а то и пушкари их съели.
– Я… я бросил ее. С ребенком.
Фаддей и хотел было что-то ответить, да вот только не знал, что полагается говорить в таких случаях.
– Так ты – отец? – только и подивился он.
– Да, отец, – в голосе камерада прозвучало что-то такое, что можно было и за подобие гордости принять.
– Тогда почему ты бросил ее?
– Почему? Почему? – взорвался Дижу. – Ты же меня знаешь! Знаешь, какой я человек! Неужели ты думаешь, что я сбежал по какой-то другой причине, а не от того, что она забрюхатела?
– Ну, и кого она родила, мальчика или девочку?
Дижу ухватил Фаддея за воротник и с силой встряхнул.
– Да если бы я только знал, болван! Я же вообще никогда не видел этого ребенка! Вот только недавно она его родить должна была!
– А кто она такая, эта Мари? – повторил Фаддей свой вопрос.
– Да самый прекрасный человек на свете, вот кто! Густые каштановые волосы, зеленые глаза, улыбка такая… такая нежная… Простая девчонка, из того местечка, где я кузнечному делу обучался. Отец ее моим мастером был, здорово он гонял ее. У него сыновей-то не было, так она и коней мне помогала подковывать, вот так-то. Сильная была. И очень умная, – Дижу тяжело вздохнул. – Помню, как она мне сказала, что ребеночка-то
– И ты позволил ей вот так просто уйти? – Фаддей недоверчиво помотал головой. – Ты отослал ее брюхатой к отцу? Одну? Да что же ты за скотина такая?
– Ужасная скотина, – подал голос кто-то из идущих впереди солдат.
– Заткнись или я пристрелю тебя! – взвился Дижу. А потом обернулся к Фаддею. – Ты же знаешь, каким я был! Что не нужна мне была ни семья, ни дети!
– Да, а теперь?
Дижу весь съежился.
– Я хочу домой, парень. Я хочу к Мари и ребенку! Я хочу, чтобы у нее был муж, а у ребенка – отец! И я не хочу, чтобы этот ребенок всю свою жизнь думал об отце с ненавистью, потому что тот струсил и бросил их с матерью в нужде! Я хочу жить вместе с ними и ради них! И вот что я скажу тебе, камерад: я люблю Мари, она – удивительный человек!
Фаддею было тошно, и он прекрасно понимал, что и Дижу сейчас ничем не лучше.
– И как же ты внезапно все это захотел, а?
– Что?
– Почему именно теперь тебе к ним захотелось? Почему вдруг тебе судьба твоей Мари не безразлична сделалась?
Они дружно обогнули свалившегося на землю солдата, окончательно выбившегося из сил, и даже не глянули на него.
Дижу внимательно глянул на друга.
– Помнишь… помнишь тот пожар в Москве? – нехотя промолвил он.
– Еще бы мне не помнить, как горел родной город! – горько усмехнулся Фаддей. – А я в нем врагом был, в этом море пламени! Было горячо, уж поверь мне!
– Хватит болтать! – выкрикнул Дижу. – Ты тогда вынес меня из огня.
– С большим трудом, но припоминаю.
– Я-то без сознания, как куль, на тебе висел. В какой-то момент, правда, когда ты меня раз на землю стряхнул, я в себя пришел. Хочешь верь, хочешь нет, но вся жизнь перед глазами в миг единый промелькнула. И такой уж мелкой ненависть моя к отцу, деду, кузнецу-учителю показалась. Хоп! И смыло ее, когда ты меня в реку-то окунул. Осталась только Мари. И то, как я идиотски повел себя. Я лежал на берегу и думал: как же глупо я жил до сих пор! Стыдно как-то жил! Почему-то мне с рождения жизнь тяжело давалась, так я ее еще и другим усложнял, как мог. Мерзко от этого делается! А потом еще в Даву стрелял. Мне ведь до сих пор этот выстрел снится, Булгарин, покоя не дает. В общем, все это я в Москве горящей понял. И решил, что не хочу умирать, вернее, не хочу умирать ошлепком жалким. И одна только мысль в голове была: лишь бы Булгарин меня вытащил. И ты меня вытащил. Это – знак.
Фаддей вскинул глаза к небу, перевел на черные ели на обочине дороги, на бесконечный людской поток на старом Смоленском тракте. Потом взглянул на Дижу и молча кивнул головой.
– Вот почему мне непременно домой надобно! – выдохнул Дижу. – Чтобы с Мари и ребенком быть! Уж и не знаю, как она все пережила, беременная, да без мужа – и со стариком-отцом. Вот почему мне до Смоленска добираться нужно, отдохнуть и – в путь!
– Думаю, скоро уж доберемся до цели, – сказал Фаддей, махнув рукой в сторону покрытой снегом и льдом реки. – Скоро и сам Смоленск покажется…