Карамзин
Шрифт:
Мысль о закономерности трагического финала революции и предпочтительности постепенных общественных изменений перед революционными была высказана Карамзиным уже в «Письмах русского путешественника»:
«Всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрых граждан; и в самом несовершеннейшем надобно удивляться чудесной гармонии, благоустройству, порядку. Утопия, или „Царство щастия“ сочинения Моруса (Томаса Мора. — В. М.) будет всегда мечтою доброго сердца, или может исполниться неприметным действием времени посредством медленных, но верных, безопасных успехов разума, просвещения, воспитания, добрых нравов. Когда люди уверятся, что для собственного их щастия добродетель необходима, тогда настанет век златой, и во всяком правлении человек насладится мирным благополучием жизни. Всякие же насильственные потрясения гибельны, и каждый бунтовщик готовит себе эшафот.
Легкие умы думают, что все легко; мудрые знают опасность всякой перемены и живут тихо. Французская монархия производила великих государей, великих министров, великих людей в разных родах; под ее мирною сению возрастали науки и художества; жизнь общественная украшалась цветами приятностей: бедный находил себе хлеб, богатый наслаждался своим избытком. Но дерзкие подняли секиру на священное дерево, говоря: мы лучше сделаем!
Новые республиканцы с порочными сердцами! разверните Плутарха, и вы услышите от древнего, величайшего, добродетельного республиканца, Катона, что безначалие хуже всякой власти!»
В начале июня 1790 года Карамзин выехал из Парижа, направляясь в Англию. На первой ночевке в 30 верстах от Парижа Карамзин записывает: «Душа моя так занята происшедшим, что воображение мое еще ни разу не заглянуло в будущее; еду в Англию, а об ней еще не думаю».
Он вспоминает тех, кто сделал его пребывание в Париже приятным: Беккера, русских земляков, барона Вильгельма Вольцогена, с которым он познакомился в Париже и сошелся на любви к Шиллеру, с которым бродил по парижским окрестностям, совершал ночные прогулки и ходил на «рыцарские приключения». Все они провожали его с объятиями и поцелуями и долгими и крепкими рукопожатиями…
В то время, когда пакетбот швартовался к причалу в Дувре, Карамзин, стоя на палубе, вглядывался в берег и записывал в книжку первые английские впечатления.
«Берег! берег! Мы в Дувре, и я в Англии — в той земле, которую в ребячестве своем любил я с таким жаром и которая по характеру жителей и степени народного просвещения есть, конечно, одно из первых государств Европы».
Сойдя на берег и устроившись в трактире, Карамзин, верный своему обыкновению, тотчас пошел осматривать город. Дувр был не похож на все, что он видел раньше, Карамзину казалось, что он «переехал в другую часть света». Красные кирпичные дома, черепичные крыши, мощенные камнем чистые тротуары — все это придавало Дувру, как полагал Карамзин, истинно английский вид, и подобные — английские — черты он будет отмечать для себя на каждом шагу. Но что особенно и сразу поразило — это красота англичанок: «И на каждом шагу — в таком маленьком городке, как Дувр, — встречается вам красавица, в черной шляпке, с кроткою, нежною улыбкою, с посошком в белой руке. Так, друзья мои! Англию можно назвать землею красоты — и путешественник, который не пленился миловидными англичанками, который, — особливо приехав из Франции, где очень мало красавиц, — может смотреть равнодушно на их прелести, должен иметь каменное сердце. Часа два ходил я здесь по улицам единственно для того, чтобы любоваться дуврскими женщинами, и скажу всякому живописцу: „Если ты не был в Англии, то кисть твоя никогда совершенной красоты не изображала!“ — Англичанок нельзя уподобить розам; нет, они почти все бледны, — но сия бледность показывает сердечную чувствительность и делается новою приятностию на их лицах. Поэт назовет их лилиями, на которых, от розовых облаков неба, мелькают алые оттенки. Кажется, будто всяким томным взором своим говорит она: я умею любить нежно! — Милые, милые англичанки! — Но вы опасны для слабого сердца, опаснее Нимф Калипсиных, и ваш остров есть остров волшебства, очарования…»
Карамзин восхищался, поднявшись на гору, пейзажем суши и моря, великолепнейшим английским пейзажем. Охладила его восторг сцена, разыгравшаяся по возвращении в трактир. Его окружили несколько плохо одетых мужчин и грубыми голосами требовали денег за оказанные по прибытии услуги: один — за то, что подал ему руку, когда он сходил с корабля, другой — за поднятый платок, третий — за донесенный от таможни до трактира чемодан, четвертый, пятый, шестой — еще за что-то… Карамзин в сердцах бросил им два шиллинга и ушел. Тут ему вспомнилось, что на таможне осмотрщик разворошил его чемодан, не нашел ничего запрещенного — и потребовал три шиллинга. Эти траты, хотя и не очень значительные, огорчили Карамзина: деньги у него были на исходе, и случалось поджиматься и экономить.
Впрочем, выгадывать приходилось с самого начала путешествия. Ф. Н. Глинка рассказывает, что однажды спросил у Карамзина, как он собирал библиотеку. «Это плод моих самоограничений», — ответил тот и пояснил, что во время путешествия деньги у него были строго рассчитаны на каждый день на завтрак, обед и ужин. «Я лишил себя ужина, — сказал Карамзин, — и на эти деньги (за границей книги дешевы) закупил много книг, таким образом, я возвратился
В пути от Дувра до Лондона, в четырехместной карете, запряженной прекрасными лошадьми, по ровной и гладкой дороге, Карамзин всюду видел подтверждение своему представлению об Англии как о самом благополучном и благоустроенном государстве.
«Какие места! какая земля! — пишет о первом своем впечатлении Карамзин. — Везде богатые, темно-зеленые и тучные луга, где пасутся многочисленные стада, блестящие своею перловою и серебряною волною; везде прекрасные деревеньки с кирпичными домиками, покрытыми светлою черепицею… везде замки богатых лордов, окруженные рощами и зеркальными прудами; везде встречается вам множество карет, колясок, верховых; множество хорошо одетых людей, которые едут из Лондона и в Лондон или из деревень и сельских домиков выезжают прогуливаться на большую дорогу; везде трактиры, и у всякого трактира стоят оседланные лошади и кабриолеты, — одним словом, дорога от Дувра до Лондона подобна большой улице многолюдного города.
Какое многолюдство! какая деятельность! и притом какой порядок! Все представляет вид довольства, хотя не роскоши, но изобилия. Ни один предмет от Дувра до Лондона не напомнил мне о бедности человеческой».
В столь восторженном настроении Карамзин приехал в Лондон и совершил первую прогулку по нему: «Все фонари на улицах были уже засвечены; их здесь тысячи, один подле другого, и куда ни взглянешь, везде перспектива огней, которые вдали кажутся нам огненною беспрерывною нитью, протянутою в воздухе. Я ничего подобного не видывал и не дивлюсь ошибке одного немецкого принца, который, въехав в Лондон ночью и видя яркое освещение улиц, подумал, что город иллюминован для его приезда. Английская нация любит свет и дает правительству миллион, чтобы заменять естественное солнце искусственным. Разительное доказательство народного богатства!»
Прогулка по ночному Лондону настроила Карамзина на философский лад. Потом он записал свои мысли:
«Я люблю большие города и многолюдство, в котором человек может быть уединеннее, нежели в самом малом обществе; люблю смотреть на тысячи незнакомых лиц, которые, подобно китайским теням, мелькают передо мною, оставляя в нервах легкие, едва приметные впечатления; люблю теряться душою в разнообразии действующих на меня предметов и вдруг обращаться к самому себе — думать, что я средоточие нравственного мира, предмет всех его движений, или пылинка, которая с мириадами других атомов обращается в вихре предопределенных случаев. Философия моя укрепляется, так сказать, видом людской суетности; напротив того, будучи один с собою, часто ловлю свои мысли на мирских ничтожностях. Свет нравственный, подобно небесным телам, имеет две силы: одною влечет сердце наше к себе, а другою отталкивает его; первую живее чувствую в уединении, другую между людей, — но не всякий обязан иметь мои чувства. Я умствую: извините. Таково действие английского климата. Здесь родился Невтон, Локк и Гоббес!»
Первый день в Лондоне, несмотря на обилие впечатлений, все же был еще полон воспоминаний о Франции и мыслей о возвращении домой. Карамзин написал короткое письмо братьям Дмитриевым (кажется, первое за все путешествие), в котором — «на скорую руку» — рассказывал о своем путешествии: «Я проехал через Германию; побродил и пожил в Швейцарии; видел знатную часть Франции, видел Париж, видел вольных французов». В одном (выделенном и подчеркнутом) слове найдено точное определение впечатления от народа революционной Франции.
На следующий день, узнав, что сегодня в Вестминстерском аббатстве состоится традиционное ежегодное исполнение оратории Генделя «Мессия», пошел на концерт. «Я плакал от восхищения… — передает Карамзин свое впечатление от услышанного. — Я слыхал музыку Перголезиеву, Иомеллиеву, Гайденову, но не бывал ничем столько растроган, как Генделевым „Мессиею“. И печально, и радостно, и великолепно, и чувствительно».
На концерте присутствовала «лучшая лондонская публика». С любопытством Карамзин рассматривал королевскую семью; «у всех добродушные лица и более немецкие, нежели английские», отметил он, «дочери похожи на мать: совсем не красавицы, но довольно миловидны», принц Уэльский, сын короля и будущий король Георг IV — «хороший мущина, только слишком толст». Кроме королевской семьи с таким же, а может быть, с еще большим любопытством Карамзин рассматривал Вильяма Питта — премьер-министра, которого он считал почти идеалом государственного политика: «Всех более занимал меня молодой человек в сереньком фраке, видом весьма обыкновенный, но умом своим редкий; человек, который в летах цветущей молодости живет единственно честолюбием, имея целию пользу своего отечества; родителя славного сын достойный, уважаемый всеми истинными патриотами… У него самое английское, покойное и даже немного флегматическое лицо, на котором, однако ж, изображается благородная важность и глубокомыслие… В наружности его нет ничего особенно приятного». Сообщив, что «за вход отдал последнюю гинею», Карамзин заключает свое описание такой сентенцией: «Слышав Генделя и видев Питта, не жалею своей гинеи».