Карантин
Шрифт:
– Не сумел. – Помедлив, он небрежно добавляет:
– Ты был единственным, который мог бы их понять.
Я сухо улыбаюсь:
– Не надо лишних слов. Я больше не принадлежу к Канону. Похоже, хоть из этого сумасшедшего дома мне удалось удрать.
А ты скоро последуешь за мной – хотя и не столь экзотическим способом.
Он качает головой:
– Мод верности тут ни при чем. Ты размазывался и схлопывался – достаточно часто, чтобы понять, как неизмеримо много это тебе дает.
– Дает? – По правде говоря,
– Я же знаю, в чем дело, – говорю я. – Истинный Ансамбль, мод верности, двоемыслие – все это я помню. Потому и не виню тебя в том, что ты не можешь отказаться от своей идеи. Но признайся, ведь и ты всегда понимал – умом – насколько чудовищна эта идея. Ты хочешь ввергнуть двенадцать миллиардов человек в какой-то метафизический кошмар...
– Я хочу избавить двенадцать миллиардов человек от смерти, которая обрушивается на них каждую микросекунду. Я хочу положить конец гибели все-возможностей.
– Схлопывание – не гибель.
– Вот как? Подумай о тех из твоих версий, которые не нашли меня...
Я горько усмехаюсь:
– Ты сам учил меня о них не думать. Ладно, я готов признать, что они – если они вообще что-либо испытывают – должны ожидать неминуемой смерти. Но обычных людей это не касается. И меня тоже это никогда больше не коснется. Люди делают выбор, и только одно из чистых состояний выживает. Это не трагедия, это наша природа, так и должно быть.
– Ты сам знаешь, что это не так.
– Нет, не знаю.
– Тебе не жалко тех твоих «я», которые убедили По Квай использовать ради тебя «Ансамбль»?
– А почему мне должно быть их жалко?
– Думаю, они были с ней в близких отношениях. Возможно, любили друг друга.
Эта мысль ошеломляет меня, но я спокойно говорю:
– Для меня это пустой звук. Эти «я» не реализовались. Она ничего об этом не помнит, я тоже...
– Но ты можешь вообразить, как счастливы они были. И то, что положило конец этому счастью, ничем, кроме смерти, не назовешь.
Я пожимаю плечами:
– Люди умирают каждый день. Что я могу с этим поделать?
– Ты можешь сделать так, чтобы этого не было. Бессмертие возможно. Рай на Земле – возможен.
Со смехом я говорю:
– «Рай на Земле?» Ты что, решил ждать второго пришествия? Ты знаешь не больше, чем я, о том, к чему приведет необратимое размазывание. Но если оно породит рай на Земле, то оно же породит и ад! Ведь если не исчезают никакие состояния, то все мыслимые формы страдания тоже...
Он невозмутимо кивает:
– О, конечно. И все мыслимые формы счастья. И все, что между ними. Абсолютно все.
– И конец свободе выбора, свободе воли...
– Да не будет никакого конца. Восстановление
Я качаю головой:
– Честно говоря, мне все это безразлично. Я просто...
– Значит, ты лишаешь всех остальных права выбора?
Я смеюсь в ответ:
– А ты – псих, который собрался навязать свою волю...
– Совсем нет. Когда планета будет размазана, все будут связаны друг с другом. Размазанная человеческая раса сама решит, схлопываться ей или нет.
– И ты полагаешь, что решение судьбы всей планеты, которое примет этот... младенческий коллективный разум, можно будет считать справедливым? Создатели Пузыря и то больше уважали человеческий род.
– Разумеется, они уважают человеческий род. Ведь они сами состоят из человеческих существ.
– Ты имеешь в виду Лауру?
– Нет. Всех. А ты думал, это какая-то экзотическая форма жизни с другой планеты? Разве они смогли бы запрограммировать гены Лауры так, чтобы блокировать ее схлопывание и позволить управлять чистыми состояниями, если бы они сами не были размазанными людьми?
– Но...
– Схлопывание имеет конечный горизонт. Всегда есть чистые состояния за пределами этого горизонта. Ты думаешь, ни одно из них не содержит человеческих существ? Создатели Пузыря сделаны из наших версий – настолько невероятных, что им удалось избежать схлопывания. Я хочу только одного – дать нам возможность присоединиться к ним.
У меня кровь стучит в висках. Я опять бросаю взгляд на запечатанную колбу с культурой – насколько спокойнее было бы вверить ее заботам кислотной ванны или плазменного мусоросжигателя.
Стволом пистолета я показываю Лу на стул:
– Сядь сюда. Боюсь, мне придется связать тебя, чтобы спокойно избавиться от этой дряни.
– Ник, прошу тебя, только...
Ровным голосом я говорю:
– Слушай внимательно. Если ты будешь мешать, мне придется убить тебя. Не ранить, а убить. Чтобы ты случайно не расколотил тут всю посуду. А теперь иди и сядь на стул.
Он нерешительно делает движение к стулу, потом останавливается. Внезапно я замечаю, что он ближе к столу, чем мне сначала показалось. Если он сделает шаг, то сможет дотянуться до колбы рукой.
Он говорит:
– Только об одном тебя прошу – вдумайся в то, что я сказал. За пределами Пузыря должны быть состояния, полные самых невероятных событий! Чудеса. Сны...
Его лицо буквально светится в экстазе, куда только делась обычная гримаса озабоченности и отвращения к самому себе. Может быть, ему удалось наконец разделаться с двоемыслием, и больше не существует той части его сознания, которая понимала, что «истинный Ансамбль» есть всего лишь нейронная аберрация? Может быть, мод верности окончательно уничтожил прежнего Лу Кью Чуня?