Карантин
Шрифт:
И дядя наблюдал и испытывал. Ведь не сами собой появлялись в их доме те же сломанные утюги и чайники? Да и с телевизорами была та же ерунда. Первый отремонтированный Пашкой телевизор – черно-белый «Рубин» – дядя принес сам и между делом намекнул, что, если племяш починит его, тогда телевизор останется в его комнате. Он постоянно брал Пашку «на слабо», при этом не давил на него – сберегал характер мальчишки от ненужного запала и нерва. Чего он добивался? Чего он хотел, когда тащил Пашку то на одну из своих работ, то на другую и просил помочь то разобраться в устройстве какого-то станка, то перебрать какой-то компрессор? Зачем нарывался на скандалы и выговоры? Зачем ему это было нужно? Какие еще механизмы он притащил бы домой, не сбрось на него уазик майор? Какого
Зачем был нужен Алексею чернявый и худой паренек? Что за науку он преподавал Пашке? Зачем он учил его драться в тесной комнате, где от стены до стены два метра и невозможно размахнуться, чтобы нанести удар? Зачем он учил его драться лежа, на бегу, в воде? Зачем он учил его метать нож? Ломать пальцы? Зачем развивал скорость, реакцию, силу, выносливость, выдержку? Вот так выращивал себе врага? Или просто тестировал подопытный объект в разных режимах? Может быть, загонял в привычную для его отца среду и пытался разглядеть что-то важное в движениях, реакциях, ощущениях сына?
А если и это, все это, что происходит с Павлом теперь, все это – продолжение тех же испытаний? Что, если его враги хотят одного: чтобы он сорвался? Хотят поставить его на грань, за которой из него полезет что-то им нужное? Поставить на грань, за которой в глубине его существа очнется неизвестный ему отец, подаст голос и наконец расскажет наблюдателям все, выложит все секреты без утайки?
Неужели только этим можно было объяснить сумасшествие последних дней? Все эти годы его держали в стеклянном лабиринте, подталкивая, как крысу, в нужном направлении. Но вот терпение у лаборантов кончилось. Подопытный оказался слишком инертен. Слишком доволен жизнью. Даже вздумал создать семью с приставленным к нему агентом. Зачал ребенка. Тут-то они и спохватились. И взялись кто во что горазд. Сначала устроили ДТП, потом взорвали мастерскую, взорвали квартиру, машину, натравили милицию, бандитов, стали убивать близких и просто знакомых. Скоро они нальют в его лабиринт расплавленный свинец, а он продолжает тыкаться носом в холодные стенки и все еще не может понять, чего от него хотят.
Господи, как же хорошо, что Томка отказалась во всем этом участвовать!
По крайней мере, остается надежда, что с нею все будет в порядке.
Или и это не конец?
Какая присказка была любимой у фальшивого дяди Федора?
Чтобы научить плавать, будущего пловца бросают в воду, но иногда его бросают в воду, чтобы он не учился плавать, а плыл.
48
Сашок потащил упирающегося священника вверх по ступеням. Бойцы Краснова двинулись в стороны, не рискуя приближаться к Павлу. Двое подошли к обмякшему Дюкову, который сразу же вполголоса завыл, и схватили его за плечи. Краснов передернул цевье дробовика, наставил его на Павла и, смеясь, вымолвил:
– Пу! Все играешься? Помню тебя, помню. Вечно губа закушена, никого не вижу, никого не слышу. Упертым был. Нельзя так, Павлик. Люди кругом. К людям надо с уважением, а не с ножом. Полезно иногда протереть глаза и оглядеться – кому поклониться, перед кем на колени упасть, а кого и больно пнуть. С разрешения пнуть. Как ты сумел Губарева взять? У него лучшие бойцы были! А песик – так вообще сказка. Через все старик прошел, а жиденка не пересилил. Колись, как ты его сделал? Ну ладно, двоих взял сразу, а остальных как? Они ж в тебя не одну обойму выпустили. Или ты в железе ходишь? Не поможет. Я тебе не Бабич. И тем более не его бабы с детишками. Пуленепробиваемый? Так вот я тебя буду как консерву открывать!
Павел стоял неподвижно. Тор лежал в нагрудном кармане, руки были опущены. Даже если он дотянется до оружия, красновские стоят на расстоянии – неизвестно, добьет до них или нет, но, если добьет, скулящий Дюков неминуемо попадет под удар. Пальцы уже касались рукояти меча под полой, но успеет ли добежать и ударить? Руки-то у бойцов аж побелели на спусковых крючках! Только шевельнись – разорвут очередями. Что же там такого натворил мясник у дома Губарева, что вся эта отмороженная
– Сергей Сергеевич! – Один из бойцов выдернул из кармана Дюкова тор майора. – Тут какая-то хрень. А больше ничего нет.
– Дай! – рявкнул Краснов, поймал оружие, повертел его, бросил вместе с дробовиком за спину. – Потом разбираться будем. Дюбель! Поставь урода на колени!
Боец с одутловатым лицом, которого назвали Дюбель, пнул Димку по ногам, ударил его прикладом автомата в спину, надавил на плечо и прижал охающего Дюкова к церковной брусчатке.
– Сейчас мы кончим твоего приятеля, – медленно проговорил Краснов, вытаскивая из кобуры пистолет. – И посмотрим, как ты на это среагируешь. Потом отстрелим тебе ноги. Помнишь труп мента в подвале своего тестя? Просчитался ты, парень: только через день домик рванул, все рассмотреть успели. И вот в таком виде мы с тобой только начнем разговаривать, понимаешь? Только начнем! Дюбель, сука, заткни эту скулоту!
Дюбель, который прижимал Дюкова к земле, рванул его за волосы и саданул ему прикладом в зубы.
Дюков умолк мгновенно. Кровь брызнула у него изо рта, шея на мгновение ослабла, Павел схватился за рукоять меча, но ни выдернуть его, ни шагнуть вперед – не успел. Дюбель захрипел и, закашлявшись кровью, обмяк. Он еще стоял, когда Дюков начал подниматься, и упал, едва существо, в которое Дима Дюков обратился за секунды, не выдернуло из брюшины крепкого парня с кличкой Дюбель тот самый тесак. Он был шириной в три толстых пальца. В три пальца, длиной почти в предплечье взрослого человека, которые Дюков тут же согнул, разогнул, развел в стороны, вновь соединил вместе, обращая их то ли в костяной, то ли в кожистый клинок. Еще два пальца с кривыми когтями подрагивали у основания этого клинка, словно костяная гарда.
Краснов смотрел на Дюкова, окаменев. А тот вытянул вторую, точно такую же, руку и, развернувшись, срубил двух ближайших бойцов. Когда выстрелы наконец загремели, отряд Краснова уже уменьшился наполовину. Обоймы еще не успели опустеть, как в живых не осталось никого, только сам Краснов полз куда-то в сторону, оставляя полосы крови из обрубленных лодыжек.
Дюков повернулся к Павлу, и тот только теперь разглядел, что это больше не Дюков. Он почти не изменился ростом или изменился, но не стал выше, потому что и плечи, на которых треснула дюковская ветровка, и широкий загривок были изогнуты вперед, даже подбородок странно изменившегося дюковского лица словно прирос к его раздавшейся груди. Ноги остались прежними, но пропорции их нарушились – колени стали ближе к земле, по крайней мере, следы грязи оказались на кривых и мощных бедрах. Но самым страшным было не это, и даже не ужасные кисти-клинки, а лицо зверя. Оно оставалось человеческим, но было похоже на маску, вырезанную из дюковской физиономии. На маску, которая дрожала и расплывалась как студень, отлитый в гипсовую форму. Неизменными оставались только глаза. Но они явно не принадлежали Дюкову. На чуть сероватых белках темнели только точки зрачков.
Существо проскрипело что-то гортанное и медленно втянуло пальцы-когти в ладони, превратив их почти в обычные пальцы. Павел, стиснув в одной руке клинок, в другой тор, все еще стоял недвижимо. Существо вновь подало голос, но Павел опять ничего не понял. Заскрипела дверь храма, возле которой валялся выпотрошенный Сашок. Высунувшая нос испуганная бабка заголосила и исчезла, а появившийся вслед за ней на пороге отец Михаил осел на камень без чувств.
– Ты забыл язык, Мот? – услышал Павел подобие дюковского голоса. – Тогда я скажу тебе на этом языке. Я убивал тебя дважды. Первый раз ударил в спину в Бирту, когда ты предал не меня, но навредил мне. Ты уполз умирать сюда. Вред, причиненный тобой, мне не удалось исправить. Я нашел твой запах и прислал сюда Тарану и убил тебя второй раз. Убил и сжег твое тело. Но ты успел обронить семя, и твой запах опять донесся до меня. Теперь мне придется убить тебя в третий раз. Конечно, если ты не захочешь все исправить.