Каратель
Шрифт:
Оно начинает подниматься — но не сквозь строительные конструкции, а по лестнице, запинаясь о мусор, пыхтя и поругиваясь сквозь зубы. Ахмет четко слышит шорох каждой потревоженной песчинки, каждую капельку слюны, сорванную одышкой с его губ. Оно иногда подымает голову и приветливо улыбается, сквозь несколько этажей глядя человеку в глаза… Прием старый и дешевый. Но как, падла, работает… — Ахмет наблюдает, как примененная по нему технология идеально накладывается на то человеческое, которое в нем осталось. Количество ужаса, которое при этом должно выделяться душой, ошарашивает его — как будто ему показали, что одним стаканом можно заправить тепловоз. На этом страхе можно вскипятить озеро, просто невероятно, сколько в человеке
Оно на шестом. Ахмет, как зачарованный, смотрит на него. Оно не спеша отправляется полюбопытствовать на задранного мелочью человека. Приседает, трогает сахарно белеющую в темноте кость, сокрушенно покачивая головой; отирает руки снегом, потом об пальто, и снова идет сюда. У человека ни тени шанса, он картонная пачка кефира, оказавшаяся на пути Т-90, но потока еще нет, и оно заинтересовано — почему бы это?
Войдя в коридор, оно зовет человека по имени и фамилии, шутливо растягивая окончания. Ахмет сидит у разгорающегося костра, сотрясаемый ударами сердца, готового лопнуть в любую секунду. Странное ощущение — промороженный до твердого азота организм, и в нем — мокрое теплое сердце, судорожно бьющееся по дымящему от ужаса льду.
Шаги приближаются, иронически подшаркивая при ходьбе. Ахмет больше не видит его. У палаты снова появляется дверь, и он стоит прямо перед ней — это дверь его старой квартиры, потерянной во время кризиса. Коричневый, набитый пухлыми ромбами дермантин. Оно уже здесь; стоит за дверью и ждет — и смотрит туда, где за досками, ватой и дермантином находится сердце. Дверь палаты открывалась вовнутрь, дверь квартиры — наружу. Ахмет вдруг понимает, что сейчас все решится — и тянет за ручку двери, открывая ее наоборот. Теперь ручка справа.
…Вот оно что. На самом деле я просто ниточка с шариком на конце; странно — как так? У ниточки ни конца, ни начала, но шарик есть — и ниточка заходит в него только с одной стороны… А я — это ниточка, или шарик? Пусть «я» вообще ничего не значит, но сейчас это почти как игра; только жалко, что я никогда больше не увижу всего этого — эти чудесные нити, живые и переливающиеся… Конечно, ниточка. Есть шарик, нет его, какая разница. Ниточка, конечно! За дверью какой-то мужик, че ему надо… А, он — вон та ниточка, с которой я сейчас пересекаюсь; блин, как же быстро тут все мелькает…
…А похуй. — спокойно думает человек, безучастно наблюдая, как по гладкому зеркалу покоя бегут расширяющиеся трещины. Глаза его устремлены на стоящего за дверью. Покой раскалывается, дробится в пыль и исчезает в спрятанной под ним пустоте, и оказывается, что если больше нет покоя, то страх вовсе не возвращается, за покоем — пустота. Она куда крепче покоя, надо же…
Человек успевает удивиться, как это у мужика получается и стоять здесь, и лететь рядом, немного наискось, в виде сверкающей ниточки. Провал. Последнее, что успевает схватить человек, выигравший самый главный бой своей жизни, что он больше никогда не попадет в этот чудесный мир, где по любому мимолетному изгибу чего-то переливающегося и тонкого можно понять все, что угодно…
…Блядь, какие еще ниточки, че я гоню, бред у меня, что ли? — сердито думает Ахмет, вычищая скомканной бумагой второй ботинок, нюхает: вроде чисто. Поставив второй берц рядом с уже вычищенным правым, Ахмет обмирает в натянутой позе:… Так, стоп. А когда это я правый почистил?… На полу, в куче выгоревшего пепла, еще шевелится пламя, доедая остатки дерева. Страшно. Вот хоть что говорите, а самое страшное — это потерять себя. В общем, ничего такого уж и неизведанного; иногда, перебрав водяры, Ахмет примерно так же, просыпаясь с разламывающейся головой, не мог восстановить теряющую связность в самый разгар пьянки цепь вчерашних событий. За каждым темным периодом между гаснущими кадрами
Перед мысленным взором плавно скользят неясные обрывки вчерашнего вечера. Пытаясь поймать их и рассмотреть получше, он окончательно топит эти мутные тени, бессильно цапая их жирные увертливые бока и едва не срываясь со скользкого края себя в свою же темную глубину. Ничего. Сначала рука что-то еще задевает, но стоит прикоснуться, и щекочуще близкие воспоминания неуловимо расползаются, словно кусочки мороженного в горячем кофе. С-с-сука, до чего ж омерзительно. Такое чувство, что внутри тебя тяжеленная капля смертельного яда, едва удерживаемая растянутой до предела тоненькой оболочкой; и невольно начинаешь поджимать брюхо, двигаясь как беременная баба.
Ахмет резко встает, замечая, как сильно отсижены ноги… Как же это я спал-то, а… Ни маяков не наставил, ни ружья под рукой… Проявленное распиздяйство пугает, хоть и есть далекое-далекое, но необъяснимо четкое понимание того, что нынешней ночью если и нужно было бояться, то как раз его самого. Зная заранее, что ничего не найдет, он все же спускается и повторяет маршрут, по которому вчера подымалось Оно. Конечно, ничего нет. Глаз отмечает — за ночь не изменилось ничего. Рассудок, хотя никто его здесь не спрашивал, кричит с места — да, мол; ветра ж не было. Ахмет только ухмыляется; что-то внутри подсказывает — этот мир переставал быть вместе с ним, и вновь возник, как ни в чем ни бывало, вместе с тем, что называется Ахмет… Старый Яхья был прав, только что-то больно быстро я поймал мир на этом ощущении… — тут мысли внезапно меняют направление: — …теперь пора. Теперь все будет правильно…
По трупу города снова идет человек, но в его сердце больше нет ни боли, ни страха. Прошлое принято им до конца, и больше не имеет значения — теперь имеют значение только долги. Он смотрит по сторонам, но ему больше не надо ловить признаки опасности — для этого есть куда более простые и безошибочные способы; он просто смотрит на свой город.
Его город убит, быстро и грубо. С пренебрежением, в полном осознании, с наглой уверенностью в том, что отвечать не придется. Даже не убит — усыплен, как ставший «ненужным» кот. Это напрасно — отвечать приходится каждому; рано, поздно — но без вариантов.
…Вы думали, спросить уже некому? Ой зря вы так решили. Вот он я — мне и ответите. И не жопой — не надейтесь, мы в курсах, что вам такая ответка слаще маргарину, а своими сучьими потрохами. Я вас их из параши без рук жрать заставлю…
Спортивный магазин Старт. Тут была самая настоящая пацанячья Мекка, металл, масло, запчасти, папиросный дух входящих с мороза взрослых мужиков, в сорокалитровом баке шуршал мормыш, изредка выталкивая на поверхность черных литых плавунцов. Лодочные моторы в деревянных занозистых рамах, хрупкое стадо плененных великов, на почетном месте — несбыточная, отполированная алчными взглядами «Ява» — еще шестивольтовая, породистая, темно-вишневая, в сияющем хроме. Тут когда-то был торжественно куплен его первый новый мопед. «Карпаты», электронное зажигание, шестьдесят второй движок 252 рубля. На вилке оберточная бумага, перевязанная шпагатом, невозможный запах новой резины — запах исполнившейся мечты, он подхватывал и уносил на грозно ревущие ямаховые небеса. Рыжее мое счастье. Когда не стало Союза, тут до самого Пиздеца жил вкусный запах нового масляного металла, хоть и с едким оттенком китайской барахолки — здесь торговал инструментом Серега, как его… то ли Морозов, то ли Январев — че-то с зимой связано… А сейчас выгоревшие рамы обрамляют хаос провалившегося в магазин второго этажа. На попадание не похоже, скорее всего, просто выгорели перекрытия.