Караул устал
Шрифт:
Тепло распрощавшись с персоналом (денег, подарков — ни-ни, и не думайте, запрещено строжайше, все друг за другом следят!), мы спустились во двор.
Лютые морозы ушли. Их сменил подморозец, минус три-четыре, а около домов и вообще тепло. Москва — город тёплый, да. Местами. Не для всех.
— Ми и Фа пока поживут у папы, — сообщила Пантера.
— С бабушками, — добавила Лиса.
— Пока не закончится ремонт, — сказали обе хором.
— Какой ремонт?
— Косметический. Ну, и мы решили кое-что обновить, и вообще… Чтобы
— А что я, много…
— Не много. Но порядочно. Мозговое вещество даже на потолок попало. Так что да, ремонт и ремонт.
— Понятно…
«Матушка», наш автомобиль «Волга», мчался по январской Москве, радовавшей глаз.
— Куда это мы? — спросил я.
— На папину дачу. Ты разве не соскучился по малышкам?
— Соскучился, соскучился.
Понятно. Главный разговор впереди.
За кольцевой Ольга прибавила скорости. Хорошая машина, быстрая. Хотя я никуда не тороплюсь.
Видно, моё настроение передалось Лисе, и она сказала:
— Чуть помедленнее, Ольга. Чуть помедленнее, — и, затем уже мне:
— Фильм наш уже включен в план, кинопробы будут в феврале, вторым режиссером утвержден Высоцкий.
— А роль-то ему дадут?
— Дадут. Будет играть Мозеса.
— Мозес — негр.
— Что с того? Володе не впервой.
Володе? Однако…
Ольга сбросила скорость до спокойных семидесяти. Сбросила и сказала:
— Ты, кстати, музыку обещал…
Быстро они меня адаптируют к жизни. Включают в процесс.
— Есть музыка, есть.
— С мурашками?
— С мурашками, — подтвердил я.
Я много чего слышал, пока был между жизнью и смертью. Кое-что записал. Ноты, они докторов не интересовали. А остальное запишу чуть позже, прямо сегодня. Пока не забыл. Чувствую, скоро начну — забывать. Сны имеют свойство выветриваться, и выветриваться быстро.
Сам поселок охраняли строго. Три раза останавливали у шлагбаума, сверяли — те ли едут.
Те.
На последнем рубеже пришлось сдать пистолет.
— Здесь он вам не понадобится, — непреклонно сказал капитан. — А на обратном пути получите в полной сохранности.
И мы въехали на территорию усадьбы.
Я бывал и у Брежнева, и у Андропова, теперь вот здесь. Ранг Андрея Николаевича, конечно, пониже, но разницы никакой. Более всего усадьба напоминала чеховскую, ту, что он купил на литературные гонорары в возрасте тридцати двух лет. Нужно же человеку где-то жить, не так ли? Семья-то большая: мать, отец, сестра, братья — каждого обустрой, каждого пригрей, каждому ласковое слово найди.
Посмотрим, посмотрим, какие слова приготовлены для меня.
Сначала мы прошли в гостевой флигель. В нем и поселились бабушки с внучками. Вполне приличный флигель. Как мой
Ми и Фа на мне повисли. Выглядели бодрыми и веселыми, пережитое никак на них не сказалось. Бабушки, конечно, были потрясены, но не сказать, чтобы очень. Войну застали обе, бабушка Ка работала в госпитале, а бабушка Ни даже партизанила, о чем говорит крайне скупо. Повидали всякое. Но думали что всё, волнения позади. А оно воно как… И вздумай я рассказывать о своих видениях, в лучшем случае мне не поверят, сочтут, что Чижик того… подвинулся умом.
А в худшем случае — поверят. И что тогда? Жить, зная, что всё пойдёт прахом?
Поэтому я просто поздоровался и поблагодарил за спасение.
Тут и обед подоспел. Простой обед, ничего необычного. Но этого и хотелось.
— Андрей Николаевич будет вечером, — сказала бабушка Ни.
Вечером, так вечером. Хотя сейчас, по январскому времени, вечереет рано, но, чую, у Стельбова вечер начинается к программе «Время». Государственный человек.
И меня потянуло в сон. То ли от свежего деревенского воздуха, то ли от сытного обеда, то ли остатки седативных продолжали действовать.
Противиться желанию я не стал.
Спал без снов. То есть они, может, и были, но исчезли, стоило мне встать с дивана.
Вышел из комнатки. Чаю бы, если нет боржома.
Чай нашелся.
— Чижик, ты, наверное, не знаешь… — начала было Лиса.
— Хорошо начала, продолжай.
— Недавно, ну вот совсем-совсем недавно, реформа была. Даже не реформа, а так… вроде.
— Русского языка?
— Почему русского языка? Нет, реформа сберегательных касс.
— В чем же она заключалась?
И Лиса мне рассказала. Во-первых, отныне один человек — одна сберкнижка. Во-вторых, предельная сумма — двенадцать тысяч на человека. Всё, что сверху — заморожено впредь до особого распоряжения. В-третьих, законодательно ужесточена ответственность за спекуляцию. В-четвертых, будут приняты меры по дальнейшему увеличению выпуска товаров повышенного спроса.
Я выслушал это, неприлично зевая. Еще дня три буду под остаточным воздействием седативных.
— Ты, Чижик, понял, что это означает?
— Чего же не понять. Рубль не деньги, рубль бумажка, экономить тяжкий грех, как написал Владимир Семенович, для вас просто Володя.
— А что это означает для тебя?
— Для меня? Ничего, — и я опять зевнул.
— Но у тебя же этих книжек…
— Будет одна, только и всего. Меньше хлопот.
— Ты же теряешь…
— Потерять можно лишь то, что имеешь. А эти деньги на книжках были фикцией. Что я мог на них купить? На сотни тысяч? Да ничего, собственно, не мог. Сотню тысяч калош? На что они мне. На автомобиль двенадцати тысяч хватит, даже на «Волгу», предел мечтаний советского человека, а остальное у нас непродажное. Хочу я, к примеру, купить Замок каборановский, да кто ж его мне продаст?