Караваджо, или Съездить в столицу, развеяться

Кучерков Геннадий Иванович

Заинтригованный своим состоянием, ОН ещё тогда изучил все искусствоведческие толкования картины. Но так и не свыкся с мыслью о том, что Караваджо изобразил погребение Сына Божия. Ему казалось, что перед ним просто похороны умершего человека: у могилы его друзья, оказывающие ему последнюю дружескую услугу, мать, оплакивающая безвременную кончину сына, подруги, дарившие ему радости жизни.

На небольшом экране компьютера событие просто приковывало внимание мастерским его изображением, порождая в мозгу печальные ассоциации. Теперь же, находясь перед картиной высотой в три метра с почти полноразмерными человеческими фигурами, ОН вдруг почувствовал себя

как бы действительно стоящим на краю могилы в темной пещере. ОН полностью отрешился от шарканья ног посетителей выставки, перешептываний стоящих рядом с ним людей. Ему слышалось тяжёлое дыхание мужчин, опускающих мёртвое тело в каменный гроб, тихое всхлипывание матери и экзальтированные вскрики молодых женщин. Вовлеченность в происходящее на картине была почти реальной. ОН уже настолько был готов прийти на помощь мужчинам, о чём его как бы просил старец Никодим, повернув к нему с полотна тяжёлое от натуги лицо, что его руки непроизвольно потянулись вперёд.

Смертная обречённость тела покойного была столь выразительна, что в какой-то момент ОН почувствовал себя на его месте. Здесь, в свежем воздухе выставочного зала, не могло быть специфического запаха земли свежевырытой могилы, но ОН ему почудился. Голова наливалась тяжестью, в висках стучало, в ушах нарастал звон. Ему хорошо было знакомо это полуобморочное состояние. ОН автоматически полез в карман за лекарством. Какая-то часть мозга настойчиво требовала – «Уходи!», другая безмолвствовала, удерживая на месте.

Невежливый толчок в бок со стороны мелкого ростом толстячка, пробирающегося поближе к картине, вывел его из ступора. Если бы не трость, ОН мог бы и упасть, ноги не гнулись, колени у него просто одеревенели. Не глядя на другие полотна, гонимый клубком неясных и тревожных мыслей, пошатываясь, ОН направился к выходу, держа в руке блистер с таблеткой. И только на улице стал, наконец, избавляться от кладбищенского наваждения.

Полубредовый вид пожилого человека с тростью, тяжело опустившегося прямо на каменные ступени и неуклюже выковыривающего таблетку из блистера, привлёк к нему внимание двух не очень молодых женщин, куривших у крыльца, неподалёку.

– Извините, мы можем чем-нибудь помочь вам? – обратилась к нему одна из них. – Вы очень бледны!

ОН не сразу понял, что обращаются к нему.

– Нет, нет, – спасибо, все в порядке, благодарю, – отреагировал ОН с запозданием, когда женщины уже двинулись было к нему.

– Ну ты, парень, даёшь, людей уже пугаешь, – вяло ругнул ОН себя, отправляя таблетку в рот.

Ему вдруг страшно захотелось закурить, хотя бросил это занятие ещё лет 30 назад. Но табачного киоска рядом не увидел, «стрелять» же у первого встречного ОН никогда не любил. А просить сигарету у женщин – это было для него вообще «не комильфо».

Вопрос женщины окончательно вернул его в реальность. Возвращаться домой было рано, да и не хотелось. Его квартира была ему и домом, и мастерской, и холостяцкой берлогой. ОН любил её, скучал по ней, отлучаясь, с удовольствием возвращался. Купив когда-то голые стены новостройки, собственноручно её отделал и обустроил по своему хотению. А сейчас она почему-то не манила его. Она всегда казалась ему светлой, солнечной. Но теперь впервые с неудовольствие подумал о том, что солнце бывает там только в первой половине дня. Да и то – только в безоблачную пору. Вернувшись сейчас, солнца ОН уже не застанет.

– Вынырнувшему из могилы, не хочется возвращаться в замкнутое пространство, – нашёл ОН в себе силы пошутить над собой.

Сумеречное настроение,

вынесенное им из выставочного зала, не покидало его. Нужно было двигаться, чтобы избавиться от него. Встав со ступенек и выполнив несколько дыхательных упражнений под внимательными взглядами тех же двух женщин, искоса наблюдавших за ним, ОН отправился искать, где бы присесть, чтобы передохнуть, перекусить, прийти в себя и решить, что делать ему дальше в столице. Зачем-то же ОН сюда приехал!

СОН В ЭЛЕКТРИЧКЕ

ОН провёл в Москве весь день, просто гуляя по знакомым со студенческой поры местам, с удовольствием разглядывая быстро хорошеющий город. Но картина Караваджо шла за ним по пятам, время от времени всплывая в памяти и мешая ему наслаждаться прогулкой. Какая-то безотчётная тревога продолжала подтачивать его настроение, и ОН решил возвращаться домой.

Сел в предпоследнюю в этот день электричку. Народу было немного. Домой возвращался подмосковный трудящийся люд, неизменно с бутылкой пива почти у каждого мужчины, и большая компания погулявшей в Москве молодёжи. В вагоне было шумновато. Молодёжь была отвязная: болтала и смеялась в полный голос. И ОН подумал, что в таком шуме-гаме и захочешь – не заснёшь. Прежде ОН старался никогда не спать в электричках. После того, как однажды, забывшись в дрёме, проехал свою остановку и потом замучился с возвратом.

Ехать ему сейчас предстояло не меньше часа. Какое-то время активная жизнь подвыпившей молодой компании развлекала его. Но время было позднее, эмоциональная и физическая нагрузка прошедшего дня дали себя знать, его веки сами собой смежились, и он задремал.

И сразу оказался в просторном помещении, хорошо освещённом солнцем через большой почти круглый проем в потолке. Судя по строительным лесам вдоль стен, здание находилось в процессе либо ремонта, либо перестройки. В тени одной из стен стояло на козлах подобие стола, сколоченного из досок. Он был заляпан разноцветными пятнами и заставлен глиняными и стеклянными кувшинами, ступами, банками и баночками, в щели между досок были вставлены на сушку кисти разных размеров. На дальнем уголке стола на тряпице, когда-то имевшей белый цвет, лежали: полголовки сыра, несколько луковиц, что-то напоминающее лепёшки.

Два курчавых паренька почти херувимской наружности, стоя по разные стороны стола, напротив друг друга, энергично толкли и размешивали что-то в небольших посудинах. На них, кроме грязных фартуков и куска ткани вокруг бёдер, ничего не было. Один работал голыми руками, у другого на кистях было что-то вроде тканевых перчаток. Время от времени они поднимали свои песты к лучам солнечного света, разглядывая цвет краски на них. При этом они непрерывно болтали, смеялись, подначивая друг друга. Иногда в их разговоры вклинивались голоса с нижнего яруса строительных лесов, с которого свешивались ещё две черные головы. И одна из них, судя по длине волос и звонкому голосу, была девичья.

В какой-то момент растиратели красок заспорили, к кому пойти сегодня вечером: к вдове синьоре Кастеллони или к братьям Маттератти. И там, и там намечались маскарады и кому-то из гостей под маской наверняка захочется получить удовольствие. Может быть, удастся прихватить оттуда домой что-нибудь из еды. Решили, что разделятся, чтобы не соперничать друг с другом, как прошлый раз, если спрос будет небольшим. Теперь заспорили – кто к кому пойдёт. Никто не хотел идти к братьям. Скуповаты, мол, они и грубияны несносные, могут и прогнать, и побить.