Карающий меч удовольствий
Шрифт:
Поверх великолепного платья кожа Метеллы была загорелой и обветренной, как у мужчины. От усталости и физического напряжения у нее ввалились щеки и глаза, что еще сильнее подчеркнуло ее длинный, с горбинкой, аристократический нос, с морщинками, залегшими от ноздрей до подбородка, к уголкам ее рта, словно выражая покорность. Метелла пережила в Риме террор, она упрямо проделала свой путь, чтобы присоединиться ко мне у стен Афин, она родила наших детей в изгнании и растила их в военном лагере, как те простые женщины, что сопровождают обоз,
Внезапно растрогавшись, я взял обе ее руки и притянул к себе. Тяжелые, богато украшенные кольца впились в мои пальцы, огромные глаза оценили мои жест с ироничным одобрением. Метелла никогда активно не сопротивлялась мне, но и не уступала моему настроению — само ее безразличие имело положительную сторону.
— О, — сказала она, — значит, ты ожидаешь, кроме повиновения, еще и благодарности. Но власть — это еще не все.
Ее слова укололи обнаженный краешек моей нежности. На сей раз я не воспользовался силой — отпустил ее руки достаточно вежливо. Метелла отошла от меня через атриум, шелк зашелестел от ее быстрых шагов. Пока я наблюдал за ней, обжигая мне внутренности, возникло желание.
Метелла нежно провела пальцем по бронзовому телу фавна, и мне показалось, будто она прикоснулась ко мне. Я медленно пошел к ней.
— Метелла…
Она повернулась и посмотрела на меня:
— Стой на месте, Луций! Твои прихоти могут немного подождать.
Желание вскипело, свернулось, стало черной тошнотой. Я почувствовал, как моя шея налилась кровью от гнева, как будто мне нанесли физическое оскорбление.
Однако все, что я сказал, было:
— Чего ты хочешь от меня?
— Ты полагаешь, — сказала Метелла, — что я должна быть довольна всем этим… — она обвела рукой комнату, — и этим… — Ее рука в кольцах грубо сжала в кулаке складки шелка.
— Но это — не все, что у тебя есть. — Я был растерян, ответил невпопад, не в силах противостоять такому жестокому отказу.
— Да, не все. Я имею власть — потому что замужем за всесильным Суллой. Многие из моих друзей в безопасности — из-за покровительства всесильного Суллы. Будет снова сформировано так называемое свободное правительство — под председательством Суллы. Оно будет принимать законы, но лишь те, которые он одобрит. Они думают… — Она замолкла, ее рот скривился, глаза смотрели с тяжелой ненавистью и отчаянием.
Я злобно выпалил, почти забыв о Метелле как о человеке:
— «Они думают, они думают»! Да разве они имеют право думать? Это я спас их ничего не стоящие жизни, и теперь, когда они снова вернулись в Рим, неужели они могут забыть обо мне? Им нужен хозяин…
— Не сомневаюсь, они его получат.
Кольца на руках Метеллы заскрежетали, когда она сжала их вместе, — резкий, короткий, противный звук, какой издает невидимая крыса, грызущая доску, который часто преследовал меня в утренние бессонные часы моего детства.
— Все будет сделано по закону, — заявил я.
—
— С одобрения сената.
На сей раз Метелла направилась ко мне, всматриваясь в мое лицо, и положила руки мне на плечи, заметив:
— Ты говоришь серьезно. Ты действительно вполне серьезен. — Ее голос выдавал потрясение и недоверчивый скептицизм.
— Конечно, я говорю серьезно.
Метелла отступила назад, ее дыхание участилось. Она заговорила со смешанным чувством страха и гнева:
— Ты не в своем уме! Боги коснулись твоего разума!
Огненная ярость взыграла во мне, подобно молнии.
— Боги действительно коснулись моего разума! Но я в своем уме! И Рим скоро поймет, насколько я разумен.
Мы мгновение смотрели друг на друга в молчании. Крошечные огоньки мерцали в канделябрах, каждый язычок пламени отражался от дюжины плоскостей ограненных кристаллов.
Тогда Метелла сказала:
— Если ты столь уж разумен, Луций, то должен понимать мои чувства. Неужели ты ждешь, что я буду тебе благодарна за кости, что ты любезно бросаешь мне? Я — аристократка, и чтобы спасти себе подобных, я вынесу — вынесла — много страданий. Но благодарить… тебя…
Мне хотелось закричать: я не прошу благодарности, я лишь жажду твоего тела и твоего ума — худого тела, в котором больше страсти, чем в теле любой пухлой сладострастной проститутки; ума, который настолько остр, что может поставить в тупик мой ум — едкий, быстрый, нетерпимый!
Но ограничился словами:
— Я не требую никакой благодарности и вообще не доверяю никаким эмоциям. Я воздаю должное своим друзьям и врагам. Этого достаточно.
— Этика торговца. — Метелла была холодна и презрительна, но на лбу под остриженным пламенным ореолом ее волос сияли бусинки пота.
— Возможно, — сказал я, уязвленный, все же не желая доставить Метелле удовольствие видеть мою уязвимость. — Значит, я буду иметь дело с торговцами — богатыми торговцами. Аргентариями, спекулянтами, барышниками. У меня не возникает сомнения, что твои благородные друзья одобрят мои санкции против подобных людишек. Особенно те санкции, что повлекут за собой возврат их финансов.
Тонкая веснушчатая рука Метеллы стала белой, когда она схватила бронзовую статуэтку.
— Да. О да! Они будут вполне довольны.
У нее был такой вид, будто ее тошнит от отвращения.
— Но не ты. Почему?
— Потому, что это — ты, и только ты, сделал это возможным. Потому, что ты выставляешь напоказ наше бессилие и позор, — ответила она.
Ее глаза наполнились слезами — не горя, а ослепляющего гнева. Метелла бросилась от меня прочь и зашагала неистово взад-вперед по атриуму своей неловкой походкой, переливчатые шелка шелестели по черно-белому мрамору.
— Ты пользуешься их коррумпированностью, — сказала она жестоко. Ее слова были отрывистыми, интонационно не связанными между собой. — Тебе нравится их оскорблять.