Карцер – репортаж из ада. Из спецсизо 99 1
Шрифт:
Всё верно.
Но ведь – продержался!
Дополз ведь, дождался!!..
Наверно.
…
Почти вся смена в коридоре выстроилась. Провожают они меня, что ли? Смотрят, но – молчат.
Говорю в коптёрке: "Можно, я два пакета для мусора возьму? (Барахло завтра складывать.)" – "Берите." – "Может, я уж весь [рулон] возьму, чего рвать?" – "Н-нет, возьмите лучше два." Ага! Дружба дружбой!.. Нет, мир не рухнул!
Всё! Матрас принёс. Листок – вручил: "ДПНСИ отдайте!".
Свет погасили. В темноте дописываю. Всё! Последняя ночь. В 991.
Аминь!
22
Блин горелый, 3 часа ночи! Проснулся,.. ворочался, ворочался,.. сна – ни в одном глазу! Смотрю – светает уже. Ну, так… еле-еле.
А что я, думаю, валяюсь-то? Последняя ночь же! На воле отосплюсь! Встал, подошёл к двери. Давлю на клопа. Ни звука! Дрыхнет, небось, дежурный наш доблестный. А может, просто в другом конце коридора, не видит (при нажатии кнопки вызова, "клопа", просто зажигается лампа над дверью камеры в коридоре, звукового же сигнала нет, так что дежурный может и не видеть, особенно если он находится далеко или, предположим, стоит к вашей камере спиной). Ладно, проверим сейчас. Стучу тихонько костяшками пальцев в кормушку ("звуковой сигнал"!).
Подбегает.
"Слышь, старшой, я всё равно уже не засну; свет мне включи!" – "До подъёма!.." – начинает он, но каким-то ехидным голоском; дескать: что, не спится? – "Да ладно! – нетерпеливо перебиваю я его.
– Всё равно я тут один. Чего там!" – "До подъёма!.." – "Да включи ты, а то темно, я писать не могу. Лампы-то у меня нет!" – Включает.
– "Спасибо!"
Волшебная сила искусства. Правильно! Сами же просили, чтобы я о вас писал побольше. Значит – свет включайте. Всё верно.
Лампу, кстати, я уронил и разбил при шмоне. Когда меня в карцер сажали. Но тогда я ещё не знал, что в карцер. Думал, просто в другую хату перекидывают. Тут же не говорят ничего. "С вещами!" – и всё. А куда – в карцер или просто в другую хату… Да я и не думал ни о каком карцере, естественно. Я уж забыл давно про эти котлеты проклятые.
Между прочим. Дёргали ведь нас потом к операм за эти котлеты.
"Пишите объяснительную." – "Ничего я писать не буду. (Бог подаст!)"
Второго сокамерника вызывают: "А чего ты не пишешь? Мавроди-то написал!"
Он приходит в камеру и рассказывает. А со мной вор сидит! Все смеются, конечно, понимают всё, а неприятно, тем не менее. Осадок какой-то всё равно остаётся. "А может, правда, написал?" – так и читается, кажется, в глазах сокамерников. Немой вопрос. Сволочи!! Мусорские прокладки все эти!.. Твари!! Кстати сказать, охранники и опера в тюрьме всегда недолюбливают друг друга. Здесь – особенно.
"Менты!" – пренебрежительно кривятся опера, лишь только речь заходит об охранниках. – "А вы кто?" – "А мы – опера!"
Стихотворение я, кстати, писал тут им по их просьбе. Операм этим.
Через вора передавали. Просьбу.
Он меня попросил про воров написать.
(Ему вообще очень нравились мои стихи, я аж писать уж замучился – ну, каждый день! по листу, в тетрадку специальную.
"Да хватит уже!" – "Ты же обещал." – "Да время это у
Никогда никому в тюрьме ничего не обещайте!! Ворам – особенно.
Лучше сразу повеситься.)
Да, так вот, он попросил. Я – написал (а куда деваться?). Вот оно, это стихотворение:
Воры
Нас резали суки,
Стреляли чекисты;
На крестные муки,
Пусть грешны, но чисты
Мы шли без сомнений, без слов, без оглядки!
Но с совестью в прятки
Нет, мы не играли!
Хоть можно бы было.
А мы – умирали.
Над нами кружило
Блядво, вороньё с хриплым граем,
Но даже за краем,
За смертным пределом,
Последней чертою
Душою и телом,
Судьбою, мечтою!
Ворами мы были, и будем, и есть.
Мы жизнью платили! За честь.
Он прочитал, поморщился ("Суховато как-то!" – "Ну, уж извини! Я же всё-таки не вор. До конца прочувствовать не могу. Вашу воровскую жизнь. Только – со стороны."), но однако адвокату всё же понёс. На волю чтоб передали. Другим ворам показать. И у него – изъяли. Не у него, точнее (он-то бы не отдал просто), а у болвана-адвоката. Пришлось ему самому к операм идти. Разбираться. Чтоб вернули.
Вернули. "Хорошее, – говорят, – стихотворение. А как он их пишет? (Я, в смысле.)" – "Да как! Садится и пишет." – "А долго он пишет?" – "Это – долго. Целую ночь. (Открою уж тут маленькую тайну. Писал-то я на самом деле недолго совсем, минут десять от силы, но сказал ему, что – всю ночь. Чтобы лист дежурный не писать. Увильнуть. Отлынуть. Не врут в тюрьме ворам, но… Был такой грех. Каюсь. Да замучился я писать ежедневно!! По целому листу.)" – "А пусть про нас тоже напишет. Только хорошее!" – "А вы сами ему скажите." – "Ну, как мы ему скажем? Как ты себе это представляешь?" – "Ладно, передам. А вы нам за это!.." Ну, это уже неинтересно.
Приходит он в камеру…
…
Чёрт! Свет погасили. "Эй!.. Эй!.. Командир! Свет включи!"
Включил. Развлекается, что ль? Шутит? Или это сменщик его пришёл, не врубился сразу. Чего это у меня свет горит? У них тут пересменка в четыре утра. Плюс-минус. Но обычно – в четыре.
….
Значит, приходит он в камеру.
"Стишок просят написать. Только хороший чтоб, говорят." – "Про оперов? Хороший?" – "Да, но они нам за это обещали!.." – "Всего-то?!" – "Ну, ты обнаглел!.." – "Обнаглел?!.. Да мои стихи вообще бесценны!! И продаваться за какую-то… Даже как-то несолидно. Нет, продаться-то, конечно, можно, но не так же дёшево? Продаваться вообще надо легко и дорого! И плюс же ещё моральные издержки!! Мне же насиловать себя придётся! Собственную совесть! Про оперов хорошее писать!" – "У тебя, оказывается, и совесть есть?" – "Ну-у-у!.. Есть, не есть, а в прайс-лист включить надо. А если серьёзно, как я могу про них писать? Я же про них ничего не знаю. Про их работу. Пусть расскажут тогда что-нибудь, что ли. Сколько здесь стукачей, например, и пр. Скажи, это мне для стихотворения нужно."