Карьера одного борца
Шрифт:
– Я совершенно согласна с вами, - подтвердила дама.
– Я постараюсь, чтобы мое наставление не пропало даром и послужило ему уроком.
Доктор с оттенком недоверия посмотрел на нее, вероятно полагая, что и ей пригодился бы урок в ее обязанностях матери. Но он не осмелился высказать этого; к тому же, полагая, что у актрисы естественное чувство материнства должно быть заглушено, он не верил в целесообразность какой-либо попытки в этом направлении. Он даже думал, что сын становился для нее бременем в жизни. Да и, несмотря на свой титул доктора богословия, ему, как и всякому мужчине, не хотелось казаться нелюбезным
– Войдите сюда, - сказал доктор, чтобы ободрить мальчика.
Кэшель Байрон вошел в комнату; он, краснея, с нерешительным видом направился к матери и поцеловал ее, Как всякий мальчик его лет, он не умел еще целовать и лишь неловко ткнул в щеку матери своими сжатыми губами. Сознавая свои провинности, он сейчас же отошел в сторону, где задался целью спрятать не совсем чистые руки в складках своей куртки. Он был высокого роста, с сильными плечами и шеей; его короткие, каштановые волосы мелкими завитками плотно прилегали к голове. Голубые глаза и все лицо выражали мальчишеское добродушие, которое, однако, не давало уверенности в его добром нраве.
– Здравствуй, Кэшель! Как поживаешь?
– с почти царственной покровительностью проговорила, наконец, госпожа Байрон после безмолвного взгляда, показавшегося мальчику невыносимо долгим.
– Спасибо, мама, очень хорошо, - ответил он, стараясь не глядеть на мать.
– Садитесь, Байрон, - сказал доктор.
Кэшель вдруг забыл, как это делается, и беспомощно перебегал глазами от одного стула к другому. Доктор извинился и покинул залу, к большому облегчению своего воспитанника.
– Ты очень вырос, Кэшель; но я огорчена, что ты стал так неловок.
Кэшель вновь покраснел и смутился.
– Не знаю, как мне быть с тобой, - продолжала госпожа Байрон.
– Монкриф говорил мне, что ты очень ленив и дурно ведешь себя.
– Вовсе нет, - хмуро ответил Кэшель.
– Это не...
– Пожалуйста, не отвечай мне таким образом, - строго перебила его госпожа Байрон.
– Я уверена, что все, сказанное мне доктором Монкрифом, совершенная правда.
– Он всегда худо говорит обо мне, - жалобно проговорил Кэшель.
– Я не могу учить латынь и греческий; я не понимаю, что в них хорошего. Я учусь так же прилежно, как все остальные. А мое поведение он бранит лишь потому, что один раз я гулял с Джулли Молесвортом, и мы увидели толпу за деревней; а когда подошли, оказалось, что это дерутся два человека. Ведь это же не наша вина, что они там дрались.
– Да, я не сомневаюсь, что ты можешь привести еще с полсотни таких же оправданий, Кэшель.
– Я учусь и работаю как могу. Старый Монкриф думает, что с самого утра и до вечера мы должны только и делать, что переписывать латинские стихи. Татэм, которого доктор считает таким гением, сдирает все свои письменные работы с подстрочников. Если бы у меня были подстрочники, я бы также хорошо, даже лучше, сумел бы списывать с них.
– Ты страшно ленив, Кэшель, я это прекрасно знаю. Слишком досадно выбрасывать столько денег каждый год без всякой пользы. Притом тебе вскоре придется подумать о выборе профессии.
– Я пойду на военную службу, - сказал неожиданно Кэшель.
– Это единственное занятие, достойное джентльмена.
Госпожа Байрон посмотрела на него, пораженная. Но, быстро овладев собой, она сказала только:
– Боюсь, что тебе придется избрать менее разорительное занятие. Кроме того, ведь для поступления в военную службу надо сдать экзамен. А как ты выдержишь его, если ты не хочешь учиться?
– Ну, когда придет время, я сдам все экзамены.
– Милый мой! Ты стал говорить за последнее время очень грубо. И это большее из всех огорчений, которые ты мне приносишь, Кэшель!
– Я говорю так, как и все, - раздраженно ответил мальчик.
– Не понимаю, почему надо обращать столько внимания на всякое слово. Я не привык, чтобы мне делали замечания по поводу каждого слова, какое я скажу. А мальчики у нас знают все о вас, мама.
– Все обо мне?
– повторила госпожа Байрон, с любопытством смотря на сына.
– Что вы служите на сцене, - пояснил Кэшель.
– Вы сердитесь, что я становлюсь грубым, а мне приходилось бы очень худо, если бы я не умел грубо поговорить кое с кем из наших учеников.
Госпожа Байрон грустно усмехнулась, по-видимому, своим мыслям и с минуту молчала. Затем она поднялась и, смотря в окно, обратилась к сыну:
– Мне пора. Находят новые тучи. А ты без меня молись усердно, старайся чему-нибудь научиться и поскорее исправь свое поведение. Ведь скоро тебе предстоит перевод в Кембридж.
– В Кембридж!
– радостно воскликнул Кэшель.
– Когда, мама, когда?
– Еще не знаю. Во всяком случае, не очень скоро, как только доктор Монкриф сочтет тебя достаточно подготовленным.
– Ну этого, действительно, не скоро дождешься, - разочарованно заметил Кэшель.
– Он не легко откажется от 120 фунтов в год. Толстого Генглиса он держал у себя до двадцати лет. Мама, смогу ли я уйти отсюда в конце этого полугодия? Я чувствую, что в Кембридже буду лучше учиться, чем здесь.
– Глупости, - решительно сказала госпожа Байрон.
– Я не думаю взять тебя от доктора Монкрифа раньше, чем через полтора года. И, во всяком случае, не раньше, чем ты станешь хорошо учиться. Не ворчи, Кэшель: ты меня раздражаешь этим. Жалею, что сообщила тебе о Кембридже.
– Тогда, мама, переведите меня лучше пока в другую школу, - жалобно проговорил Кэшель.
– Мне так нехорошо у старого Монкрифа.
– Тебе нехорошо здесь только потому, что доктор Монкриф требует, чтоб ты много занимался, а я именно потому и хочу, чтобы ты оставался у него.